Михаил Швыдкой: Алексей Бартошевич был человеком театра по самой природе своей

В понедельник российская и мировая театральная общественность проводит в последний земной путь выдающегося театроведа, заведующего кафедрой истории зарубежного театра ГИТИСа/РАТИ Алексея Вадимовича Бартошевича. Известие об его уходе из жизни действительно облетело весь мир, - он был одним из тех редких историков и теоретиков театра, кого знали и уважали люди сцены на всех континентах.

Он был своим не только для Олега Ефремова, Юрия Любимова, Михаила Ульянова или Олега Табакова, но и для Питера Брука, Петера Штайна, Роберта Уилсона, Арианы Мнушкиной... И для тысяч своих студентов, которые в XXI веке определяют судьбу отечественного сценического искусства. В своей последней публичной лекции в Московском Художественном театре, которая была озаглавлена как "Искусство перевода и пути самосознания движущейся русской культуры ХХ века" (уверен, это не он придумал, ему была чужда наукообразность), А. Бартошевич честно признался в начале, что он будет говорить не как литературовед или теоретик перевода, а как человек, для которого театроведение во многом означает человековедение или жизневедение, это уж, как вам угодно. Когда искусство, рождающееся на сценических подмостках, оказывается важнейшим способом постижения бытия.

Для него формулы "театр - жизнь" и " жизнь - театр" были более чем взаимодополнительны, они нередко обнаруживали свое тождество. Он слишком давно занимался Шекспиром и знал: тот мстит самым неожиданным образом, если кто-то снисходительно иронизирует над тем, что весь мир театр. Алексей Вадимович был человеком театра по самой природе своей.

Внук Василия Ивановича Качалова, которого дед признавал и любил. Сын Вадима Васильевича Шверубовича, человека военной, офицерской складки, который в разные годы служил заведующим постановочной частью в Художественном театре, был создателем постановочного факультета Школы-студии МХАТ и актрисы, а затем легендарного суфлера МХАТа Ольги Оскаровны Бартошевич.

А. Бартошевич вырос за кулисами. Причем кулисы расширялись в его воображении до комнаты в "сталинском доме" на улице Горького, окна которой выходили во двор театра в Камергерском. Когда шли "Три сестры", то поступь военного оркестра, военная музыка в финале спектакля наполняла ее волшебными звуками. От его дома до Театральной библиотеки на углу Большой Дмитровки и Кузнецкого моста, где собирались студенты и аспиранты всех художественных вузов Москвы, было рукой подать, и нередко, когда мама Алексея Вадимовича отправлялась на работу, мы спешили к нему, завернув по дороге в знаменитый магазин "Российские вина".

А. Бартошевич всегда отстаивал театроведение как особый научный феномен, подчеркивая, какую великую работу сделали Макс Герман в Германии и Алексей Гвоздев в России, обособив исследование истории и теории театрального дела от других сфер искусствоведения. Его талант в самом начале студенческих лет разгадал Г. Н. Бояджиев, заведовавший кафедрой истории зарубежного театра ГИТИСа, развивший в А. Бартошевиче не только дар историка, но и театрального критика. Алексей Вадимович переживал каждый увиденный спектакль как явление уникальное, кратко живущее во времени, рождающееся и умирающее здесь и сейчас, в равной степени зависящее не только от таланта и профессиональной выучки его создателей, но и от одаренности публики, меняющейся из вечера в вечер. Именно поэтому для него театроведение и театральная критика были сродни искусству.

Вместе со своим товарищем по ГИТИСу В. Силюнасом - замечательным испанистом, с которым они дружили и сотрудничали начиная со второй половины 1950-х годов, он придумал специальный курс по исторической реконструкции театральных спектаклей разных эпох. Эта работа требовала эмпирической тщательности при воссоздании деталей и широты взгляда на мир, далекий от современной жизни.

Г. Н. Бояджиев мудро подтолкнул юного студента к встрече с Шекспиром и, не испытывая ревности, передал его на выучку к А. А. Аниксту, чей авторитет в шекспироведении был необычайно высок. А. В. Бартошевич не подвел своих учителей.

Обо всем этом мы говорили с Алексеем Вадимовичем во время нашей недавней встречи, не зная, что она последняя при жизни. Пришел к нему как к самому авторитетному человеку в нашем деле, которому на экзамене по истории зарубежного театра на втором курсе в 1967 году пытался что-то лепетать о "Макбете". Его тоже не оставлял вопрос о том, как преподавать в эпоху надвигающегося искусственного интеллекта, когда любой студент с помощью нейросети может написать не только курсовую, но и дипломную работу. Но мне, как и тысячам его студентов, было понятно, что ему нечего опасаться. Его не подменит искусственный интеллект. Ни его судьбу, ни его чувство жизни и театра, ни его интонацию, когда он сбивается с ритма речи, чтобы, не бросая прежней темы, начать новую, сплетая и развивая их в парадоксальном порой единстве.

Он не боялся размышлять перед слушателями, бесстрашно касаясь вопросов, на которые у него не было готовых ответов. В последней лекции в Художественном театре он говорил о "Гамлете", о самой русской трагедии Шекспира. У него самого было много вопросов к миру, на которые он не успел ответить.

Дальше - тишина...