Злободневный спектакль «Перед рассветом» Никиты Михалкова: театр как инъекция надежды

«Что получилось — то и хотели. Это не ирония, не сарказм и не сбой в матрице — это суть. И, может быть, короткая формула того, как звучит спектакль «Перед рассветом в театре Никиты Михалкова «Мастерская «12. Все здесь — на изломе. Все — на пределе. Это не просто Брехт, и не совсем Брехт. Это — разборка со страхом, с ложью и с иллюзией нормальности. Это диагноз тем, кто боится жить, и тем, кто боится признаться в этом.

12 июня, в День России, в «Мастерской «12 Никиты Михалкова прошла первая премьера на обновленной сцене — спектакль «Перед рассветом по мотивам пьесы Бертольда Брехта «Страх и отчаяние в Третьей империи. И если вам кажется, что это не про нас — вы ошибаетесь. Это как раз про нас.

Михалков говорит: «Это истории о том, что делают с людьми страх и ложь. И делает спектакль — одновременно прямой и гротескный, стилизованный под кабаре и нарочито рваный, как хроника с поломанной пленкой. Здесь все — чуть-чуть «слишком: слишком громко, слишком темно, слишком точно.

И в этой чрезмерности — правда. Семья больше не безопасна, любовь — это подозрение, а дети — потенциальные доносчики. Гротескная реальность, в которой человек превращается в функцию, а страх — в норму. В каждом эпизоде (их всего девять) — маленький конец света. И все же это не спектакль про мрак. Это спектакль про то, что даже в аду кто-то продолжает верить в рассвет. И иногда — доживает до него.

Финальная сцена — «Шутка — звучит как выдох после долгого напряжения. Украинец, едва не попавший в петлю, и солнечный свет, вырывающийся на сцену. Брехт, конечно, здесь уже не при чем. Это — Михалков. Это — сегодняшний день. Это — та самая надежда, которую никто не просил, но которая все-таки существует.

«Как бы ни сгущалась тьма, надежда на свет спасает человека. Иначе быть не может, — говорит режиссер. Кажется, в этот вечер в «Мастерской «12 так и было. Хоть немного, но стало светлее.

Никита Михалков, художественный руководитель, выходит не с манифестом — с предложением к размышлению. Он не рвется в спасители, но собирает вокруг себя команду тех, кто умеет держать темноту, не разбежавшись. «Чем больше темноты — тем больше ждешь света, — говорит он. Спектакль на износ. Спектакль-петля. Спектакль, после которого хочется помолчать.

Это интервью — не про формальности. Здесь нет PR, нет лоска. Есть сцена. Есть артисты. Эпизоды. Обрывки потухших фраз. Впечатления. И есть режиссер, который готов быть рядом в зале, «не мешать, но исправлять в полете.

Никита Михалков, художественный руководитель театра «Мастерская «12, режиссер, народный артист России

Предыстория

— Когда я учился в Щуке, там шел легендарный спектакль «Добрый человек из Сезуана, который ставил Любимов. Это было мое первое знакомство с Брехтом, которое меня сильно поразило. Спектакль стал визитной карточкой Театра на Таганке. Но наш спектакль — не буквальная постановка. Это скорее фантазия на тему Брехта, повод для развития его идей нашими силами, нашим воображением.

— То есть вы добавили какие-то драматургические ходы?

— Все. Практически все. Причем, как говорил Чехов: «Ставьте Гамлета как хотите, только чтобы не обижался Шекспир. Я очень надеюсь, что если бы Брехт это увидел — он бы не обиделся. Хочу в это верить, во всяком случае.

Мгла

— Никита Сергеевич, ваш спектакль называется «Перед рассветом. У Брехта — «Страх и отчаяние в Третьей империи. Не слишком ли много темноты, чтобы так уверенно ждать света?

— Чем больше темноты — тем больше ждешь света. Разве нет?

— Я не знаю... затрудняюсь ответить.

— Ну как же... Чем темнее — тем сильнее надежда. Тем острее желание этого света. В этом и есть человек. Атмосфера может сгущаться до предела, но все равно — спасает надежда. Иначе быть не может.

— Вы верите, что ваш спектакль разбудит в зрителях эту самую надежду?

— Я не ставлю себе глобальных задач — изменить всех. Но во мне этот спектакль пробуждает надежду. И я точно знаю: у всех, кто его делал, главный акцент был именно на ней. Не на наслаждении мраком. Не на эстетике ужаса. А на том, что даже в этом мраке кто-то все еще ждет света.

Визуальные эффекты

— У вас потрясающая сценография, интерактивная компьютерная графика, декорации. И это благодаря в том числе удивительному художнику Юрию Куперу. Как вам удалось собрать такую команду? Все ведь выглядит как труд одной хорошо настроенной машины.

— «Свинья грязи найдет (смеется). У нас одна команда сумасшедших, которых я очень люблю. Вы понимаете, тут — вот что важно. Мне показалось, что зритель не должен увидеть адский труд. Вы понимаете, о чем я говорю? «Как же им это было тяжело! Вот этого не было — я надеюсь. И как раз это — заслуга команды, заслуга всех тех, кто на своем месте делает свое дело. Тут много чего надо дорабатывать с точки зрения техники и так далее, но…

Возможности

У нас в театре оборудование — лучшее в стране. Вообще, в принципе. Мы раньше как — работали все равно что на тракторе. И вдруг пересели в «Роллс-ройс. Ну, например, можно поставить ринг прямо в центре зала. И организовать фантастический поединок. Или — создать голограмму: человек на сцене может превратиться в солому. Прямо на глазах.

«Идут бараны — бьют в барабаны

— Что для вас объединяющие сцены брехтовские зонги-интермедии? Они звучат как театральный лозунг, как нерв спектакля.

— Это Брехт. Это его форма. Его время. Его ритм. Его стихи. И тут мы шли за ним. Паша Акимкин — композитор, Сережа Землянский — хореограф, и все, кто работает со звуком, со светом — они тоже включились в этот язык. Это нарочито. Это навязчиво. Это кабаре. Но ведь сам стиль Брехта — он и есть навязчивость. От начала до конца. И да, это может раздражать. Поэтому мы на это шли и понимали, что это может раздражать кого-то, но опять же — невозможно, не усугубив образ зла, — захотеть кислорода вдохнуть. Вот это вот ощущение — что рассвет наступает. Это важно.

— Постановка воспринимается как очень современная. Насколько, на ваш взгляд, она актуальна?

— Я знаю абсолютно точно, что наши помыслы были такими, какими наш зритель их должен увидеть. Кто-то увидит совершенно другое, кто-то возьмет и уйдет с середины — такое возможно, и я это не исключаю, и допускаю, и понимаю. Но высказывание имеет значение только тогда, когда оно высказано до конца. Мы здесь высказались — до конца.

Очарованный странник

Прозрение главного героя в финале — вынувшего себя из петли — это должно быть прозрение зрителя, по идее.

Я сейчас, так сказать, мудрствую лукаво. Ловлю себя на том, что как театровед говорю, но, когда пришел в голову этот финал, — тогда все стало на свои места. Потому что без него — зачем смотреть. И так все понятно. Фашизм давно осужден. Но привести это к сегодняшнему знаменателю — возможно именно — как мне кажется! — именно так, как мы это сделали.

Необходимость увидеть

Я убежден совершенно, что, по крайней мере, несколько определенных регионов в этом спектакле нуждаются... Спектакль довольно сложный технически, но команда предусмотрела адаптацию. И существует техническая возможность его перенести в более легком виде. Не по содержанию, а по обслуживанию, тому, как это будет выглядеть на сцене.

— Ваши актеры — и поют, и танцуют. Это все выпускники вашей Академии?

— Да. Это все ученики, которые закончили мою Академию.

— Для чего вы меняете одного и того же актера на разные роли в спектакле?

— Ну вот есть артист, которого я люблю… вообще — я их всех люблю. И я вижу, что он может все. Понимаете, для сравнения — есть хороший скрипач, и у него — хорошая скрипка. Но если дать ему в руки инструмент Страдивари — он будет играть ту же музыку, но звучать она будет совершенно по-другому. Вот мои ребята — это и есть Страдивари. Универсальные бойцы. Они могут все.

Сейчас я бы не хотел, чтобы они это услышали — потому что артисты люди сложные. Но это правда. Они трансформируются, взаимозаменяемы абсолютно. Это — наша школа, наш метод, основанный, конечно, на Константине Сергеевиче Станиславском и его продолжателе Михаиле Чехове.

Вот мы сейчас играли спектакль по Чехову в «Мелихово — представить себе, что это те самые актеры, кто год назад к нам пришел — невозможно. Это другие люди. И в этом не только и не столько моя заслуга, это заслуга того, что называется Академией, всех тех, кто у нас работает — замечательные педагоги, абсолютно самоотверженные, прекрасные.

Ну если мы из 570 пытающихся поступить берем 13? А в театр приходят два. Вы представляете какой отбор идет? Но он идет.

«Так, а кого бы взять?

Вот этого у нас нет. У нас — как в семье. Ты точно знаешь, кто что умеет, кто на что обиделся, кто когда лучше звучит. Все очень тонко. И самое главное — это бесстрашие. Вот то, чего я от них требую.

Вы же знаете, как, например, сегодня сериалы губят актеров — привычка к роли, к деньгам, к медийности. Они боятся уйти, боятся отказаться. Катятся, катятся… Самовырабатываются.

А мои — не боятся. Каждый из них умеет сжигать мосты за собой. Каждый из них абсолютно в этом отношении свободен.

— Раз затронули тему страха… А мне кажется — боятся абсолютно все. Вы как режиссер спектакля на чьей стороне — тех, кто боится, или тех, кто делает вид, что не боится?

— Ну вы мне такой выбор предложили… не очень лицеприятный. Или за тех, кто боюсь, или за тех, кто делает вид, что не боюсь (смеется).

На самом деле важно не это. Ведь важно же — не тот, кто боится, а важно, кто страх нагоняет. В этом проблема. Чего боится — и почему боится. Человек, который боится за здоровье, за детей, за урожай — это одно дело. А человек, который боится, что сказанное слово его погубит — это совсем другое. Поэтому-то мы и нагнетаем именно эту тему.

Согласитесь, мы довольно абсурдную форму выбрали, фарс. Сатира. Тут между ужасом, оторопью и смехом — почти нет границы. Мы хотели именно в этом жанре привести к финалу. А не просто серьезно нагнетать фашистскую тему. Вот как раз эту интонацию поймать было важно, я не знаю, поймали или нет, но мы хотели этого.

И снова шутка

— Почему финальную часть с героем назвали именно так? Что символизирует это название?

— Это у Брехта она называется «Шутка. Названия все — брехтовские, другое дело, что внутри? Они же пошутили с ним, эти девушки. Но тут уже мы от Брехта отходили, потому что все равно весь финал — обобщающий. Он, конечно, не из Брехта — это сегодняшний день. Но я опять же надеюсь, что Бертольд простит меня.

— Но вы же допускаете, что не все зрители «доживут до рассвета? Финальное нагнетание — очень мощное.

— Допускаю. Но, знаете, Бунин сказал: «Я не червонец, чтобы всем нравиться. Червонец нравится всем. А человек — это противоречие. Единство противоположностей. И может — не нравиться. Я тоже не всех люблю. И это справедливо.

Понимаете — это опасный спектакль

Опасный, потому что в течение всего спектакля идет такое нагнетание, которое не всякий может выдержать. Но так совершенно необходимо, чтобы был именно этот финал.

— Вам как режиссеру, наделенному определенной властью, не трудно ли говорить о страхе «маленьких людей?

— А я не знаю, кто такие «маленькие люди. Для меня их нет. Их вообще не существует. Есть — нехорошие люди. А идея «маленького — это не про человека, а про отношение к нему. Чехов ведь тоже о «маленьких людях писал — так, что его сегодня ставят везде, наравне с Шекспиром.

Это как раз проблема «элиты, которая называет кого-то маленькими. И не имеет на это права.

Ячейка общества

Не стояло задачи анализировать немецкие семьи. Была совершенно другая задача. Поэтому — возникла необходимость обобщать. Согласитесь, что и в нашей стране бывали времена, когда страх — довлел над всем. Здесь не надо искать аллюзий… мы заканчиваем спектакль так, как мы его заканчиваем. Все должно быть понятно многим. Хотелось бы — всем.

Марианна Васильева, актриса театра Никиты Михалкова «Мастерская «12

Мы — взаимозаменяемые

Вообще довольно часто спектакли у Михалкова состоят из нескольких отрывков, и мы тут же переходим из одного образа в другой. Это для нас — нормально.

— Можно сказать, что в киноакадемии вы оттачивали именно универсальность?

— Думаю, да. Понятие амплуа — у нас такого нет. Если кто-то заболевает — мы без паники выходим на замену. Это и про сплоченность, и про работоспособность, Михалковым воспитанные.

Разные роли

Это про возможности артиста. Ты не загнан в какие-то рамки, не только принцесс играешь, а ты можешь в одном пространстве, на одной сцене сыграть и то, и другое. Чего от тебя вообще не ожидают. Я думаю, что в этом фирменная методика Никиты Сергеевича. Неотъемлемая часть нашей системы.

Соединение кино и театра

В чем оно? Мы работаем с микрофонами. Это сразу другой подход. Ты можешь говорить шепотом — и тебя все равно услышат. Возникает «эффект кино: масштаб — сценический, а интонация — как в кадре. Это дает свободу. Не нужно «напрягаться на галерку — можно просто дышать, и тебя будет слышно.

О реакции зала

Я вообще боялась выходить на сцену. Ну, во-первых, все равно остается некий трепет выхода, а, во-вторых, — очень сложный материал. Брехт сам по себе очень сложный автор. Очень непростое донесение материала. Было страшно. Как мы будем поняты? А хочется быть понятым.

Но, с другой стороны, — мы все можем, все умеем, у нас очень подвижная психика. Профессиональные актеры, огромный репертуар, огромный опыт. Все здесь не с улицы. Поэтому материал обживается тут же. Все делаем, пробуем. Пытаемся. Показываем.

Александр Ведменский, актер театра Никиты Михалкова «Мастерская «12

Гитлерюгенд — конфликт поколений

Мы долго были в поиске образа каждого героя. Сначала работали с внешним проявлением, потом вышли на внутреннюю суть. Есть некая провокация со стороны этого моего персонажа — игра с родителями, протест, может быть. Мы как будто взвешивали разные качества человека — и из этого уже родился образ. Думаю, зритель сам поймет — что хулиганство, а что — гораздо глубже. Мне кажется, нежелание общаться с родителями — это вообще очень актуальная тема. Она вокруг нас сейчас.

— Можно сказать, что государственные проблемы вырастают из семейных, из нелюбви?

— Обязательно. Я думаю, все взращивается из нелюбви. А потом это порождает хаос, безумие. Никита Сергеевич нам часто говорит: «Воспитывать ребенка надо, пока он поперек кровати лежит. Как только вдоль лег — уже поздно. Это правда. Конечно, есть и влияние среды, образование, окружение, в которое ребенок сам потом попадает. Тут уже многое зависит от личного выбора. Даже если родители — прекрасные люди, ученые или музыканты, это не всегда срабатывает. Потому что впоследствии решение все равно принимает сам ребенок.

— Хотелось ли вам оправдать вашего Гитлерюгенда? Есть ли для него хоть капля сочувствия, или это категорически отрицательный герой?

— Мы всегда стараемся оправдать тех, кого играем. Конечно, у меня есть личная позиция — против того, что он делает. Но как актер, я не могу судить. Я должен понять, принять, прожить. Мы обязаны искать оправдание, иначе ты не сыграешь — не получится правда.

Если хотя бы два человека из зала задумаются над ситуацией — будет уже победа. И это мне кажется — очень важной мыслью.

Необыкновенный фашизм

Спектакль в данной постановке — как лаборатория распада. Как улица из чужих снов, где вывернута наизнанку сама идея дома. В этом странном, зыбком пространстве живут люди, которые за один вечер становятся многими. Один и тот же актер — и дьявол, и ангел, и работница, и предатель, и кто-то, кого ты точно узнал.

И кажется, что если выдернуть кого-то из этого состава — спектакль обрушится. Потому что это не набор сцен — это организм. С пульсом. С болью. С верой.

И да — это Брехт. Но Брехт, пропущенный через сегодня. Через современный страх. Через знание того, как легко снова оказаться в Третьей империи, не замечая, как это начинается. Через горло, в котором застревают слова.

В финале — не катарсис, а пространство для дыхания. Как будто тебе подали кислородную маску. Как будто ты сам только что выбрал — остаться человеком. Не зря же именно этот герой появляется в самом конце — вытащив из петли не только себя, но и, возможно, каждого из нас.

Потому что даже если темнота абсолютна — мы все равно ждем рассвет. В этом и есть наша сила.