Евгения Некрасова: "Мы жили в условиях постапокалипсиса"

Автофикшн Евгении Некрасовой "Улица Холодова" — это история о взрослении в 90-е, убийстве журналиста Дмитрия Холодова и о том, как жить без ответов

В московском книжном магазине "Поляндрия Letters" прошла презентация книги Евгении Некрасовой "Улица Холодова". Получилась не встреча с читателями, а личный разбор эпохи. Разочарование, нулевая толерантность к насилию, утраченная память и вопросы, на которые никто не даст ответа. Все это — про журналиста Дмитрия Холодова, писательницу Евгению Некрасову и про нас с вами.

Улица детства

"Я чувствую себя уставшей", — сказала Евгения Некрасова в самом начале встречи. Это была не первая ее презентация и не первая книга — шестая. Но в каком-то смысле — первая. Первая, вышедшая в издательстве NoAge. Первая, с которой Евгения выступала в пространстве "Поляндрия Letters" как автор, а не как наставница. И первая, в которой писательница позволила себе быть настолько личной. "Это первая книга, непохожая на то, что я делаю обычно. Поэтому я чувствую себя довольно странно", — сказала Некрасова.

Новая книга написана от первого лица, биографична и откровенна. "Я довольно долго не могла подойти к этой истории", — сказала писательница. Речь шла о Дмитрии Холодове — журналисте, убитом в 1994 году, и о городе Климовске, где он жил и где выросла сама Евгения. Там все пересеклось: ее школьная география, детские маршруты, взросление, память. "Мы окончили одну школу. Его мама, Зоя Александровна, живет в соседнем доме с моими родителями. Город очень маленький. И эта история произвела на меня в детстве огромное впечатление", — добавила писательница.

Некрасова отметила, что "Улицу Холодова" часто называют документальным романом: "Никакой это не документальный роман, потому что у меня не было такой задачи. Я не занимаюсь публицистикой". Евгения вспоминала, как искала точку входа. "Я долго искала подход, а потом поняла, что нужно рассказывать о Холодове через мою личную историю", — сказала Некрасова. Писательница говорила о "личной оптике", о фокусе детства, подросткового возраста, юности. Только через нее можно было подключиться к этому времени. Только так можно было начать рефлексию.

Писательницу интересовала не только история Холодова, но и 90-е в целом: "Мне кажется, что время 90-х, которое я застала ребенком и подростком, до сих пор достаточно не отрефлексировано в современной русскоязычной литературе, несмотря на все". Кроме этого, Евгения говорила о жанровой неоднородности текста. Это не просто автофикшн. "Эта книга очень разная. Там есть автофикшн, есть жанр, который я называю былинный, есть лирика, есть профайлы, которые я сделала из обработанных интервью с современными журналистами", — отметила Некрасова. Книга называется "Улица Холодова", она не про Холодова, точнее, не только про него. Не о человеке, а о пространстве. Не о биографии, а о топографии памяти. "Это еще история про город, в котором я взрослела в 90-е. И еще эта книга про пространство, в котором я выросла", — сказала Евгения. Так в структуре текста появился Климовск — как один из главных героев. Город с короткими маршрутами и длинной памятью.

Погиб за текст

"Я услышала о Дмитрии Холодове примерно так же, как и все. Не могу точно вспомнить, как узнала эту историю. Думаю, что все-таки это было в школе", — сказала Некрасова. Холодов учился в той же школе №5, что и Евгения. Маленький подмосковный город Климовск, где все всех знали. После школы он поступил в МИФИ — не на журналистику, он получил техническую специальность. По профессии Холодов проработал недолго — на одном из местных производств, как и его родители. А потом попал на местное радио. Через несколько месяцев Холодов оказался в редакции газеты "Московский комсомолец". Газета была невероятно популярной. В отсутствие интернета ее читали повсюду: в метро, на кухнях, на переменах. По всей стране. Холодов быстро стал заметным — писал о российской армии, о том, что с ней происходило в постсоветской реальности. А дальше — о коррупции.

Риски нарастали. Журналист ездил по горячим точкам — в бывших республиках Советского Союза шли конфликты. Работа сама по себе была опасной, но именно расследования сделали ее смертельной. В 1994 году ему передали кейс. Холодов думал, что там документы. Забрал его на вокзале, поехал в редакцию. Открыл. Там была бомба. "Он погиб на рабочем месте. Ему было 27 лет", — сказала Евгения Некрасова.

Это был первый случай в России, когда журналиста убили в редакции. И не просто журналиста — человека, который работал на передовой, выезжал в зоны конфликтов, рисковал жизнью. И погиб он не в командировке, а прямо у себя на работе, в редакционном кабинете. Эту смерть невозможно было игнорировать. Она стала шоком. Холодов был слишком молодым. Он был своим в Климовске. Учителя, которые преподавали у Некрасовой, знали его. Город слишком маленький, чтобы не знать Холодовых. И когда он погиб, это стало трагедией не только для журналистов, но и для страны, улицы, школы, соседей, одноклассников.

Вскоре в школе появилась мемориальная доска. Потом — еще одна, на здании редакции "Московского комсомольца". Ее можно увидеть и сейчас. На деньги "МК" отремонтировали вестибюль школы. Но самым знаковым было не это. Через три или четыре месяца после гибели Холодова одну из улиц Климовска назвали его именем. Это была та самая улица, на которой стоит школа. И в которой учился Холодов, а позже — сама Некрасова. Она много лет ходила по улице Холодова. И тогда, и потом. Имя на табличке казалось сначала формальным, почти чужим. А потом — стало частью жизни. Постепенно. В школе начали проводить вечера памяти. Тоже сначала формальные. Дети сидели, скучали, не понимали, зачем это нужно. Некрасовой было восемь или девять лет. Потом пришло понимание. Что он сделал. Зачем он писал. Почему погиб.

В 90-е было ощущение, что можно все изменить. Что слово важно. Что есть будущее. Что можно "починить реальность" — как позже сказала Татьяна Малкина, чьи слова Некрасова привела на презентации. И в этом была суть того, что делал Холодов. "Фразы "наша страна", "демократия", "свобода слова" звучат странно. Но они были очевидны, понятны, важны. Это был мейнстрим", — сказала Евгения Некрасова.

Смерть Дмитрия Холодова врезалась в память. На похороны пришли не только родные или коллеги. Люди, которые не знали его лично, выходили на улицы, шли в редакцию, вели процессии. Это было похоже на похороны Сахарова или Высоцкого. Только не герой СССР, не артист. Просто журналист. "Просто взять и убить по нынешним временам очень юного человека за то, что он делал свою работу, — это ужасно потрясло всех в моем городе", — добавила Евгения.

Имя Холодова стало символом. Школьные учителя поставили его в один ряд с другими героями — Зоей Космодемьянской, например. В этом был советский подход. Но в нем было и другое — настоящее уважение. Удивление, что человек из их школы мог быть таким. И горечь — что за это он заплатил жизнью. "Он был супергероем", — отметила писательница.

Нулевая толерантность к насилию

В "Улице Холодова" есть один эпизод — короткий, почти мимолетный. Про фотографию, на которой изображен Дмитрий Холодов сразу после взрыва. Не в газете, не в архиве, а — на стене. И не в музее. А в школьном вестибюле. Книжный обозреватель журнала "Правила жизни", главный редактор литературного медиа "БИЛЛИ" и модератор встречи Максим Мамлыга зацепился за этот момент. Он уточнил: речь ведь не только об этой фотографии, но о целом слое культурного фона. О времени, когда насилие не прятали от детей — наоборот, транслировали открыто, впрямую. "Как ты сейчас на это смотришь? Повлияло ли это на тебя в тот момент?", — спросил Мамлыга.

Евгения Некрасова ответила без обиняков. Повлияло. Но не потому, что кто-то хотел повлиять. А потому что "была совсем другая культура". "Приходишь домой после школы, включаешь телевизор, а там — "Криминальная Россия". Смотришь это за обедом. К сожалению, насилие было всегда и везде", — добавила Некрасова.

Тогда это была нормой. Частью детства. И частью попытки что-то объяснить. "Надо понимать, что, с одной стороны, это было время огромных надежд и попытки сформировать совершенно новое общество, было много романтизма. Собственно, Холодов стал одним из тех романтиков, которые пострадали из-за своего романтизма", — вспоминала Евгения. В этом романтизме — и вера в возможность будущего, и болезненная точка невозврата. "Это была вера в новое время, в то, что можно побороть зло, и дальше все будет хорошо. Я понимаю фрустрацию многих людей, которые старше меня буквально на 10—15 лет. Они помнят это время. Они были молоды, надеялись и верили. А потом все это растерялось", — говорила Евгения.

Причем она подчеркнула: дело не только в заказных убийствах или политических расправах. Хотя и их было достаточно. Дмитрия Холодова убили в 1994 году. Через год — Влада Листьева. Потом — Анну Политковскую. Но с ними соседствовали другие проявления — обыденные, повседневные, неотделимые от улицы и телевидения, от школы и дома. "Наравне с надеждой 90-е — это время абсолютной жести, потому что мы жили в условиях постапокалипсиса. Один мир сломался, второй — непостроенный, и никто не понимал, как его строить", — сказала Некрасова.

Речь идет не просто о страхе, а об ощущении обломков. Об ощущении, что нормального мира больше нет, а новый еще не придумали. Нет языка, нет правил, нет ориентиров. "Вещи были такими новыми, что они не имели названия. На них приходилось показывать пальцем, как у Маркеса в романе "Сто лет одиночества". Только мы пришли не в волшебное Макондо, а в какой-то непонятный мир, где все разваливается", — отметила писательница.

Макондо, в котором все рассыпается, имел и свою архитектуру. Она была вполне конкретной. Недостроенные дома. Заводы. Плиты, на которых играли дети. Пространство, которое само было насилием — в бетонных проемах, в проваленных лестницах, в ржавых арматурах. "Рядом с моим домом был один недострой жилого дома, другой недострой, третий недострой, а рядом был недостроенный завод. Я выросла, играя в недостроях, и на плитах, которые везде лежали", — вспоминала Евгения Некрасова.

И в этой же реальности как-то зарождалась новая чувствительность. Может, от усталости. Может, оттого что даже у тех, кто вырос среди недостроев, появилась потребность в другом языке. "Это прекрасно, что у нас теперь такая высокая нетолерантность к насилию", — сказала Некрасова. Холодов, по ее словам, эту нетолерантность чувствовал уже тогда. Он не просто расследовал — он, кажется, не мог не реагировать. "Мне кажется, у Холодова нетолерантность к насилию была очень высокая. В каком-то смысле он был человеком будущего, опередил свое время. Очевидно, Холодов видел много насилия в поездках по горячим точкам, он узнал столько плохих, коррупционных вещей, которые расследовал. Мне кажется, нам, так ужасающимся любому проявлению насилия, очень близок его романтизм", — сказала Некрасова.

Война и правда

Максим Мамлыга заметил: в "Улице Холодова" исчезли те персонажи, которые прежде населяли прозу Евгении Некрасовой — фольклорные, по-своему уютные, по-своему пугающие. "Наши любимые домовые, например, кикиморы", — уточнил он. В новой книге их нет. Вместо них действуют две абстракции, которые ведут главного героя — журналиста Холодова — сквозь весь текст. Это война. И правда. "Ты описываешь, как она действует, как она вокруг него ходит, как она цепкими лапами тянется, когда он спит, когда он просыпается", — сказал Мамлыга про образ войны. А потом добавил: "И это правда, которая там тоже присутствует. Она менее заметна, но она тоже проявляется, и в какой-то момент тобою называется".

Холодов, по словам Мамлыги, проходит путь от советского мальчика, "вдохновленного рассказами о Великой Отечественной войне", до "непримиримого борца за правду". Этот переход внутри книги — движение между двумя силами, почти как между двумя полюсами. Война — "главный антагонист с большой буквы", правда — почти эфемерная, но все же движущая сила. На вопрос, почему эти образы сделаны абстракциями, Евгения Некрасова ответила сразу не колеблясь. Она объяснила, что работает в жанре, который называет былинным. И напомнила: в центре "Улицы Холодова" стоит уже не вымышленный персонаж, а человек, чья история существовала на самом деле. "Если писатель или писательница работает с героем, чья история подлинная, то мы, так или иначе, все равно его мифологизируем", — сказала Некрасова.

Для нее в этой книге задача была другой. Ни кощей, ни Баба-яга, ни домовая ледышка не могли встать на место войны. Потому что война — это не просто персонаж, и даже не просто тема. Это — все. Некрасова подчеркнула: война не похожа на сказочного антагониста. Она не сидит в сундуке, не прячется в яйце. Она не может быть побеждена по правилам мифа. "Это большая, страшная вещь, которая распространяется не только в тех пространствах, где она происходит на самом деле. Она всюду", — сказала писательница. Ее война присутствует даже там, где мир. На детской площадке, за которой — оборонный завод. В спальном районе, где окна выходят на глухую бетонную стену. Она не кричит. Не носит погоны. Она просто есть. Некрасова отметила: персонификация здесь невозможна. Потому что война — вне этой логики.

Рядом с войной — правда. Мамлыга в разговоре заметил, что правда в книге появляется позже, не сразу, и долго остается неоформленной. Но потом обретает очертания, почти как персонаж. Ее путь — как и путь Холодова — начинается в советском детстве. Но если война приходит быстро, правда — гораздо позже. Сама Некрасова сказала: сначала она и не думала о правде как о персонаже. "Я даже не думала о том, что правда — это тоже какой-то мифологический нынче персонаж, которого можно редко встретить. Но мы постараемся", — произнесла она.

Правда — редкая. Почти недоступная. Пожалуй, даже более ускользающая, чем война. Война хоть и бесформенна, но вездесуща. Правда — едва различима, особенно в условиях, где ей почти не оставляют пространства. Эта несоразмерность образов — не недостаток, а часть внутренней логики книги. Некрасова не делает их равными по весу или по силе. Она показывает, как они действуют на героя. Как одна — давит, вгрызается, разрушает. А вторая — тлеет где-то на краю, слабым светом, который Холодов все-таки находит.

Для самой Некрасовой это было и частью личной, писательской трансформации. "Наверное, из-за того, что я так много лет провела неразлучно с кикиморами и домовыми, это, безусловно, на меня повлияло", — призналась она. Но подчеркнула: в "Улице Холодова" "должен быть другой инструментарий". Похожий, но все же другой. Место сказочной условности заняла бытовая невыносимость. Место персонажей — атмосфера. Война не разговаривает, но слышна. Правда не зовет, но ощущается. Их нельзя потрогать, но можно почувствовать — на теле, в воздухе, в интонации фразы. Так книга и дышит — между двумя силами. Одна ломает, другая — не дает сломаться. Ни у той ни у другой нет лица. Но есть присутствие. И это присутствие не нуждается в персонификации — оно сильнее, чем сказка.

Народное горевание

Евгения Некрасова начала свою книгу не с документов. Она обращалась к людям — но не по списку. Контакты приходили случайно, по наитию. Те, кто откликался, становились участниками пути. Не все из них были новыми. Журналисты, которых Некрасова упоминает в книге, ее старые знакомые. Такой способ сбора информации — через доверие, дружбу и случайности — позволил тексту стать не набором фактов, а телом с нервами. Сбор данных шел не по прямой, а по спирали, охватывая людей, память, город и самого себя. "Это был путь, который я сама выбирала. Мне было очень важно больше прислушаться к себе", — сказала Евгения.

Центральным моментом стал разговор с мамой. Простое и одновременно невозможное. Необязательное, но необходимое. "Для меня было очень важно во время написания книги поговорить с мамой. Вообще, про 90-е", — добавила писательница. Это, по ее словам, было продолжением практики автофикшена — попытки услышать не только других, но и себя. И позволить тексту складываться из внутренних движений, а не внешнего плана. "Я действовала интуитивно, и даже в разговорах с мамой, и в разговорах с другими людьми". Разговор с собой, подчеркнула Некрасова, оказался полезнее, чем кажется. Способ оторваться от шумной внешней коммуникации и вернуть контакт с собой из 90-х. "Понять себя ту, абстрагироваться и послушать себя. А еще было очень важно взглянуть на город и поговорить с городом как-то иначе", — отметила Некрасова.

Наряду с этим были и классические источники. Беседы. Газеты. Но один из самых неожиданных и пронзительных эпизодов случился в детской библиотеке. Там хранились вырезки о Диме Холодове, статьи, заметки, годовщины. Но главное — не это. Главное — народное творчество. "Там был архив детских сочинений о Холодове, стихотворения людей, которые никогда в жизни не писали стихи, но со всей страны их присылали. Иногда они были написаны от руки, иногда напечатаны на машинке, иногда напечатаны в газетах", — поделилась Евгения. Некоторые из них вошли в книгу.

Там же, в библиотеке, — портрет Холодова, сделанный из черно-белого бисера. Не арт-объект, а жест частного горевания. Рукодельная память. Свидетельство. Этот спонтанный, личный, искренний пласт — одно из главных открытий книги. Без пресс-релизов и монументов. "Там был пул вещей, связанных с народным, открытым, позволенным гореванием. И на официальном уровне, что очень важно, и на уровне людей", — сказала писательница.

Некрасова называла это "новой искренностью". Способом горевать не только за близких, но и за человека, которого ты знал только по статьям. И при этом — чувствовать общее. Поделиться трагедией. Так в романе "Улица Холодова" соединились личная память, коллективная скорбь, детские стихи, портрет из бисера, мамины рассказы и городские прогулки. И в этом сложном, разнородном, живом ресерче — больше правды, чем в досье и подшивках.

Жить без ответов

Финал книги — не про улицу. Он про людей, с которыми Некрасова говорила, когда собирала фактуру для книги. Финал книги — про журналистов и медийщиков, которые не бросили свое дело. В них живет последняя искра стремления к правде. Все, что происходило после 1994 года, — это попытка жить без ответов. Убийства, теракты, перестрелки в электричках — все это было реальностью, новым уровнем нормы.

"Мы обрели тот самый уровень нетолерантности к насилию. Он появился у всех людей, у людей разных поколений", — сказала Евгения. Но вместе с этим — что-то утратили. Может быть, сама книга и написана для того, чтобы это "что-то" попытаться назвать. "Я пыталась для себя понять, что же мы потеряли и сможем ли это утраченное все-таки ухватить за хвост и держаться за него", — добавила писательница.

И здесь разговор вернулся к началу. Некрасова раньше говорила, что хотела написать книгу, чтобы рассказать историю Дмитрия Холодова. Максим Мамлыга предложил другое: а не наоборот ли? Может, именно Холодов стал способом рассказать историю самой Евгении? Она не спорила: "Да, я тоже об этом думала, вполне возможно".

Потребность рассказать историю Холодова у нее действительно была. Она задавала друзьям и знакомым вопрос: вы его знаете? Большинство не знали. Только люди старшего поколения. Для младших — это пустое имя. Просвещение, как сказала Некрасова, звучит банально, но задача была именно в этом: "чтобы историю Холодова не забывали". Отсюда и название — "Улица Холодова". С одной стороны — память о нем. С другой — ее собственные 90-е. И чуть-чуть — нулевые. И главное — собственное понимание времени. Понимание свободы. Или, как уточнила Некрасова, "о субъектности и потере субъектности".

Книга, которая начиналась как рассказ о журналисте, убитом за свою работу, стала рассказом о девушке из Климовска. О взрослении в стране, где вопросы остаются без ответов.

Екатерина Петрова — литературный обозреватель интернет-газеты "Реальное время", автор телеграм-канала "Булочки с маком".