"Пишу, как чувствую": Владимир Романов – о портретах, пензенской "школе" и искусственном интеллекте

Рассветы над картофельным полем - В детстве вы хотели стать художником? - Нет. Хотя в течение одного года я и ходил в Куйбышеве в художественную школу. Потом мы с братом увлеклись карате, и я ушел из художки. Но интерес к изобразительному творчеству остался. Потрясением для меня было, когда мы с отцом пришли в Третьяковскую галерею. Мне тогда было тринадцать или четырнадцать лет. Я был просто ошарашен. Всем, начиная с икон и заканчивая современным искусством. Но и тогда не думал, что стану художником. Позднее я окончил энергетический техникум. Какое-то время был геодезистом, но потом понял, что это не мое. В армии увлекся живописью, а затем поступил в Пензенское художественное училище. - Я знаю, что у многих самарских художников, окончивших это училище, добрые воспоминания о нем остались на всю жизнь. - У меня, конечно, тоже. Помню, мы ездили на картошку, и каждый брал с собой гору картонок, чтобы писать этюды. Вставали в пять-шесть утра, дабы успеть написать рассвет. Потом собирали картошку, а вечером, после ужина, шли писать закат. Работали месяц, и к концу смены у каждого была стопка хороших этюдов. Мы учились друг у друга. Особенно, конечно, первокурсники – у тех, кто постарше. Там работали замечательные педагоги. Те, которые были воспитанниками великих мастеров – Ивана Горюшкина-Сорокопудова, Константина Савицкого. Они учили нас не только живописи, но и тому, как нужно относиться к творчеству, к жизни. Большинство ребят, которые были вместе со мной в Пензе, стали хорошими профессиональными художниками. Мне сейчас семьдесят лет, но у меня до сих пор жадность к работе – в мастерскую бегу вприпрыжку. Все мы разные по своей творческой манере, но есть в нас, выпускниках Пензенского училища, нечто общее. Это глубокая реалистическая школа пастозной, цветовой живописи. Ощущение прозрачности - Многие знают вас как акварелиста. Вы продолжаете работать в этой технике? - Нет, сейчас занимаюсь только живописью. Я и начинал с того, что писал масштабные реалистические картины. Они выставлялись в художественном музее на весенних и осенних областных выставках, которые были большим событием для города. Но в моем творческом багаже осталось и полторы тысячи листов акварелей. Это один из важных этапов жизни. Почему я увлекся акварелями? Во многом это было вынужденно. Мастерская у меня раньше была на улице Степана Разина. Там был плохой свет - после часа дня уже темно. Для живописной работы искусственное освещение не подходит. Пробовал писать при нем – пришлось потом переделывать: цвета искажаются. И я перешел на акварели. Сначала писал их в качестве эскизов для картин, а потом эти работы стали самодостаточными. Каждый день я создавал по пять-шесть работ. Писал на мелованной бумаге, это сложная техника. Но такая работа дает ощущение прозрачности. - Ваши акварели наполнены сюрреалистическими, карнавальными образами, они как будто появились из снов. И в то же время в них есть библейские мотивы. Как к вам приходили эти идеи? - Из дома до мастерской мне нужно было ехать минут тридцать на трамвае. Я выбирал то время, когда они были пустыми. Можно было сидеть и думать. Когда приезжал в мастерскую, в голове уже были две-три работы, оставалось только воплотить их на бумаге. Думал я не о сюжетах, они приходят потом, а о цветовом решении акварелей. Что же касается библейских и исторических тем, я серьезно изучал их. На эти сюжеты писали многие великие художники, но мне хотелось дать им свою трактовку, сделать свое пластическое решение. Показать, как я это чувствую. - Какова судьба этих работ? - Часть из них была продана в Германии, в Швейцарии. В основном в девяностые годы, когда мы с моим другом, художником Сергеем Гридневым побывали во многих европейских странах, где проходили наши выставки. - Как вас принимали критики и зрители за рубежом? - Душевно. Там были в восторге, когда мы проводили мастер-классы. Залы в это время были переполнены. Представители местных властей встречали нас как первых секретарей обкомов партии. Водили по ресторанам, музеям, галереям. Мы никогда не чувствовали, что нас в чем-то ущемляют. В Париже, правда, программа пребывания получилась несколько скомканной. Там как раз в это время проводили какие-то протестные акции мусульмане, и властям было не до нас. - Когда у вас были последние персональные выставки? - К 65-летию прошла в Париже, а немногим позднее - в Израиле. фото: Андрей Савельев Чтобы образ не "замылился" - На заказ вы сейчас работаете? - Да. Начиная с 1998 года, я живу только за счет этого. Для самарских художников, кстати, это нехарактерно. Большинство из них подрабатывают – кто преподает, кто занимается дизайном. - Портреты заказывают? - Иногда. В прошлом году пять таких портретов сделал. Но чаще заказывают пейзажи. Кстати, работы в этом жанре художников пензенской школы всегда пользуются самым большим спросом. Почти все свои волжские пейзажи я написал, живя на своей даче на Проране. Там открываются замечательные виды. - В вашей мастерской я вижу много портретов. Как вы над ними работаете? Нужно ли, чтобы человек, образ которого вы создаете, позировал вам в течение пяти или десяти сеансов? - Смотря, какую задачу поставишь. Иногда работаю по фотографиям. Иногда позируют. Главное для меня – понять того или иного человека, показать свое видение, а не просто представить его изображение. Обычно пишу портрет недели две по пять-шесть часов в день. Но порой работа затягивается – долго ищешь нужный образ человека. Такое бывает, например, когда я пишу портреты своих друзей – художников. Владимира Свечникова, Геннадия Тибушкина, Александра Репина. На последней из упомянутых работ видно, что человек думает о сложных вещах. Что внутри него идет какая-то борьба. В этой работе есть внутреннее напряжение. Портрет Александра Репина я пытался писать в традициях Рембрандта. Помню, я плакал, когда увидел в Лувре его поздний автопортрет, написанный мощными мазками. Это был образ разорившегося, потерявшего все человека. В его лице была такая трагедия! Этот автопортрет Рембрандта напоминал скульптуру, он такой же объемный. Его хотелось потрогать. Портрет художника Вадима Сушко, за который мне была присуждена премия имени Головкина, я создавал в течение полугода. Попишу-попишу – оставлю. Мне нужно было, чтобы возник его образ. Но, когда я работал не прерываясь, возникало ощущение, что образ "замыливался". Поэтому и требовались паузы. В молодости Вадим Сушко был очень энергичен. Такой живчик! Он и пиджак-то никогда не носил – все время в рубашке или свитере был. Я старался передать образ Сушко в его пластике. Мне кажется, лучший период его творчества – тот, когда он был вдохновлен Шагалом. - Наверное, были великие художники, которые и вас вдохновляли? - Веласкес. Я люблю его до безумия. Изучал его работы и в Лувре, и в музеях в Цюрихе и Варшаве. Прежде всего, потрясает колорит на его полотнах. - Сейчас много говорят об искусственном интеллекте. Он пишет стихи, музыку, картины... - Ни одно из этих произведений никогда не сравнится с созданиями человеческого гения. У любого искусственного интеллекта может быть только логическое мышление. Иначе он просто "сгорит". Там нет места парадоксу, воображению. Вот создают сейчас компьютерные мультики, две мои маленькие внучки ими увлекаются. Говорят: "Смотри, как хорошо сделано!" Да, хорошо. Но вспомните "Падал прошлогодний снег" или "Ежика в тумане". Смотришь эти мультфильмы и даже не думаешь о том, как это сделано, ты просто растворяешься в них. Разве компьютер способен на такое? Когда художник пишет картину, он передает в ней свое внутреннее состояние. Даже когда он создает чей-то портрет. Каждый год я пишу с натуры своих внучек – Веронику и Машу. Они растут, взрослеют, но вместе с ними меняюсь и я, и мое отношение к ним. Это видно по портретам, если их поставить в ряд. Важно почувствовать человека, тогда и создается интересный образ. Искусственный интеллект сейчас тоже пишет портреты. Да, они красивы. Можно, например, создать такую программу, которая смоделирует портрет в стиле Леонардо да Винчи. Но это одна только оболочка, внутри которой нет души.