"Три сестры" в стилистике данс-макабр
"Три сестры" – театральная классика и одна из хрестоматийных пьес Антона Чехова, содержание которой все знают, и на его описание можно не тратить время. Сосредоточимся на режиссерской интерпретации и на моем зрительском впечатлении. Я видела спектакль в исполнении следующего актерского состава: Андрей Прозоров – Андрей Блажилин, Наталья Ивановна – Анастасия Бурмистрова, Ольга – Полина Бабаева, Маша – Екатерина Кишева, Ирина – Анастасия Дягилева, Кулыгин – Игорь Гордеев, Вершинин – Роман Горбачев, Тузенбах – Сергей Невидин, Соленый – Владислав Пантелеев, Чебутыкин – почетный работник культуры и искусства Рязанской области Юрий Борисов, Федотик – Денис Чистяков, Роде – Вячеслав Мельник, Ферапонт – народный артист РФ Сергей Леонтьев, Анфиса – заслуженная артистка РФ Татьяна Петрова. Также есть несколько ролей без слов, но очень важных для спектакля. Художник-постановщик – Эрих Вильсон, художник по свету Андрей Козлов, композитор Андрей Зубрич, балетмейстер Нелли Дашевская. "Сестёр…" ставили на отечественной сцене бесчисленное множество раз. Перед постановщиком стояла воистину сложная задача нового прочтения. Для этого Борис Лагода придумал радикальный жанр, который сложновато себе представить: "ДНК пустоты". На языке специалистов это так: "Жанр спектакля, определенный режиссером как "ДНК пустоты" раскрывает жизнь трех сестер в опустошенном – судьбой, роком, социумом – пространстве, там, где все надежды и цели, мечты и желания теряют свою силу и лишают опоры сам смысл их существования. Смерть отца лишила девушек и чувства защищенности, и материального достатка. Даже дом, в котором они живут, и который не воспринимают как родное гнездо, отторгает их. По мере развития событий, сестры постепенно теряют все надежды на образ будущего, созданный в своих мечтах, им остается лишь призрачное прошлое и безнадежное настоящее. Ранняя смерть матери, переезд в провинцию, где все их навыки и таланты попросту не нужны и не востребованы, и окружающая среда постепенно вытесняет из их жизни даже призрачную надежду на счастье", – расшифровывается в представлении проекта на сайте театра. Для подкрепления восприятия "пустоты" с момента предпремьерного показа спектакля "Три сестры" в фойе театра работает одноименная фотовыставка. Это подборка черно-белых фото работы рязанских фотохудожников Сергея Газетова, Ольги Клевер, Елены Чирковой, Евгении Сосулиной и Анастасии Саломатиной. Все сюжеты фотографий – визуальные метафоры пустоты: одинокие фигуры, руины зданий, пустыри и прочее. Сами по себе кадры хороши, а некоторые так даже прекрасны. Однако у меня не выстроились прямые логические связи. Во-первых, многие изображения с вещным наполнением, вроде полуразрушенных домов, ассоциируются не с пустотой, а с заброшенностью, ненужностью, "все в прошлом" – но это другие понятия. Во-вторых, туманна связь и между кадрами и спектаклем. Спектакль полон людьми и вещами, на сцене довольно много, по меркам сегодняшней моды на театральный минимализм, предметов интерьера, в некоторые вложен особый символизм, о нем дальше. Связь напрашивается только весьма дерзкая: неужели чеховское захолустье – это Рязань?.. Вряд ли театр позволил себе такой прямой намек… Тем более, что с авторским текстом постановщик обошелся очень бережно, сохранив большую его часть (из четырех действий оставил три, но это не повредило посылу). А у Чехова никаких указаний на конкретное место действия нет. Город трех сестер – такой же собирательный образ, как и палата номер 6. Но подозрение насчет географии отчасти извиняет то, что временная связь с нашими днями в пьесу Чехова заложена напрямую – и в спектакле тщательно воспроизведена. Многие персонажи обращаются в будущее и рисуют его прогнозы, восторженные или скептические. "Через двести, триста лет жизнь на земле будет невообразимо прекрасной, изумительной. Человеку нужна такая жизнь, и если ее нет пока, то он должен предчувствовать ее, ждать, мечтать, готовиться к ней, он должен для этого видеть и знать больше, чем видели и знали его дед и отец!" – провозвещает Вершинин. "Что ж? После нас будет летать на воздушных шарах, изменятся пиджаки, откроют, быть может, шестое чувство и разовьют его, но жизнь останется все та же, жизнь трудная, полная тайн и счастливая. И через тысячу лет человек будет так же вздыхать: "ах, тяжко жить!" — и вместе с тем точно так же, как теперь, он будет бояться и не хотеть смерти", – парирует Тузенбах в другом действии. Поскольку с момента первой постановки "Трех сестёр" минуло уже более 120 лет, эти монологи адресованы нам, жителям будущего. И мы можем с полным правом сказать, что оно больше соответствует видению Тузенбаха, чем ожиданиям Вершинина. Да ведь и театры современной России постоянно возвращаются к этой пьесе, что тоже не сбросишь со счетов... К слову, сегодня излюбленные Чеховым длинные тирады звучат уже весьма искусственно. Ввспоминается, как Иван Бунин писал: "Я Чехова за то очень многое, истинно прекрасное, что дал он, причисляю к самым замечательным русским писателям, но пьес его не люблю, мне тут даже неловко за него". На примере "Вишневого сада" Бунин объяснял ненатуральность поведения персонажей и их речей. Ему, современнику, казалось "несносно"; а через сто лет условность еще более заметна… Впрочем, театр и есть пространство условности, поэтому некоторая утрированность артикуляции, жестов и поведения героев гармонирует с выспренними репликами. Персонажи играют провинциальную скуку, растерянность и пустоту порой слишком экзальтированно. Думается, это не только их, но и режиссерский подход. Возможно, подразумевалось, что напускная бодрость, трескучие речи, обильные перемещения по сцене и манипуляции с реквизитом скрывают пустоту, чтобы она не поглотила всех, кто в фокусе нашего зрения. Но у меня все эти операции создали иное впечатление. Режиссер очень сильно насытил спектакль песнями и танцевальными композициями. Порой переход на этот язык выглядит нарочито. Так, например, там, где у классика "Маша тихо насвистывает песню" , здесь она исполняет бравурные военные куплеты, отрабатывая штыковые приемы. Конечно, где Чехов, там и ружье (тут винтовка), но все же – Маша ведь не офицер и даже не офицерская жена, а супруга занудного учителя гимназии… Там, где в пьесе Вершинин и Тузенбах ведут диалог о том, что будет "через двести-триста, наконец, тысячу лет" , а "Маша тихо смеется" , вступает танец спорщиков на русский народный мотив, с присядкой и коленцами. Причем пляшут оба и слаженно, будто только что не полемизировали. Да, Антон Павлович был великий мастер на реплики себе под нос, в сторону или вне видимого смысла (Бунин непочтительно формулировал "…постоянно бормочет среди разговора с кем-нибудь чепуху" ), и в "Трёх сёстрах" им заложено много таких "оговорок" и "рассеянного пения": "Ах вы сени, мои сени, сени новые мои..." или "Тара... ра... бумбия... сижу на тумбе я...". Борис Лагода всё это из звукового фона перевёл в разряд важного символа. Кроме того, в разных эпизодах постановки, особенно в разговорах влюбленных или других собеседников, вышедших на передний край сцены, оставшиеся персонажи за их спинами внезапно начинают танец – то хоровод, то великосветскую мазурку, то вальс. Повторяющийся ход привнёс в спектакль явное ощущение "балаганчика" или "музыкальной шкатулки" с заводными фигурками. А самый, наверное, главный танцевальный этюд разыгрался в начале постановки с тем, чтобы потом "закольцевать" её. По сути, это было изложение пьесы в миниатюре средствами пластики. Три белые девочки (в программке названные "сёстры из прошлого") беззаботно танцуют, но за ними вырастают три лиловые фигуры взрослых женщин. Девочки в ужасе пытаются заслониться от них ладошками, но женщины хватают их и принуждают двигаться механически, словно марионеток. Смысл этой сцены был понятен и с одного раза, но для усиления эффекта лиловые особы вернулись ближе к финалу – и стало видно, насколько страшны их лица-маски (это "сёстры из будущего"). Именно эти роли обходятся без слов, но пантомима энергетически насыщена сильнее разговоров и мощно "сгущает краски". Но появление дополнительных персонажей, показалось мне, тоже противоречит "пустоте"!.. Это, скорее, "сон разума, рождающий чудовищ". Теперь о реквизите. На авансцене с левого края стоит макет могильного памятника. Возможно, он обозначает скорбь сестёр по усопшему отцу; или же его стоит понимать шире. Да и печка, о которую греют руки Тузенбах и Ирина, очертаниями зловеще напоминает надгробие. В оформлении сцены есть нечто босхианское: над нею висят в воздухе корни дерев. Не исключено, это еще одно олицетворение пустоты – но я увидела два других толкования. Или это укоренение сестер в ненавистном им городишке; или же – все происходит под корнями, под землей, иначе говоря – в мире мертвых. В мире похороненных заживо душ, которые, сколько ни мечтают, не способны на деяние не то чтобы во имя будущих поколений – но даже на благо самих себя. Настойчиво вплетенные в действо танцы вкупе с визуальными обозначениями смерти вызвали у меня словосочетание "данс-макабр", пляска смерти. Наверное, можно смерть обозначать как пустоту. Но христианское учение гласит не так, а герои часто крестятся на образа, представленные тут же на сцене… Так что заданному режиссером жанру "ДНК пустоты" я как зритель противопоставляю свое понимание данс-макабра. Что страшнее – пустота или данс-макабр?.. Все страшно.
