«Смотрю на храм Василия Блаженного, и мне хочется его съесть». Известный режиссер — о Москве, коммуналках и театре изнутри
В пятницу, 18 ноября день рождения отметил один из самых ярких театральных режиссеров столицы Андрей Житинкин. Ему исполнилось 62 года. В Москву он переехал в 1978 году — поступил в Щукинское училище. Он работал практически во всех театрах столицы — в «Современнике» и театре имени Моссовета, в театре Российской армии и у Олега Табакова. А в итоге стал режиссером-постановщиком Государственного академического Малого театра. Какой он увидел столицу в конце 70-х, как она приняла его и насколько изменилась — об этом Андрей Житинкин рассказал обозревателю «Мосленты» Валентине Львовой.
«С классикой он работает так, что все на грани»
Мы познакомились с Андреем Житинкиным еще в прошлом веке: я была студенткой и ходила на его спектакли. Самый первый, который я увидела, был шокирующим. Играли Чонишвили и Соколов, только-только прославившийся в роли красавчика в скандальной «Маленькой Вере». Это была жесткая и жестокая инсценировка повести Волохова «Игра в жмурики».
Житинкин умел выбирать острые темы, да и сегодня с классикой он работает так, что все на грани: и верность автору, и актуальность. Еще он регулярно появляется на канале ТВЦ и рассказывает актерские байки, поскольку работал с такими актерами, к которым еще в молодости режиссеры даже подойти боялись, задавленные авторитетом.
«Коммуналка — подарок судьбы для режиссера»
Вы помните, где жили в Москве в то время?
Мой первый московский адрес? О да. Родители мне сразу сказали: будут предлагать общежитие, но это сложно. Не сосредоточиться. Я был не богемный человек и любил читать книжки. Так что родители сняли мне не квартиру, конечно, а комнатку. В коммуналке на Пречистенке. Вы знаете этот дом — модерн, напротив Президиума Академии художеств. У меня была крохотная комнатка — 12 метров. А коммуналка была потрясающая. Подарок судьбы для режиссера. За одной стеночкой у меня была вдова начальника Бутырской тюрьмы. У нее, конечно, было несколько комнат. Она любила богатство, и у нее все было в парче. А другая стеночка… В нее мне палочкой стучала женщина, которая хотела поболтать.
Там жила мать поэта-фронтовика Эдуарда Асадова. Он жил отдельно, но очень часто к ней приезжал. Это был момент мистический. Он же ничего не видел: осколочное ранение, в первые дни войны попал в мясорубку. У него же не только не было глаз, у него не было половины лица. Он появлялся в потрясающей бархатной черной маске — это было какое-то Средневековье. Повязку сшила его мама, моя соседка. И ему было очень важно, что это было ее рук дело. Очень изящную, очень эффектную повязку. Как карнавальную. На самом деле повязка закрывала не только глаза. Там и нос был изуродован. И этот невысокий милый интеллигентный человек шел на запах ее духов. Он никогда не ошибался. И сидел до ночи.
Вот такая странная коммуналка, слоеный пирог, но это еще не все. Дальше жили вдова главного администратора Большого театра. Афиши и канделябры. Для меня — рай. И много историй.
А потом, дальше по коридору, жила Нина. Совсем простая женщина. Она была парикмахер, работала в арбатском переулке. И я потом первым узнавал новости про своего шефа, потому что он стригся у Нины, читал стихи во время стрижки и рассказывал байки, пел романсы. Нина приходила домой и жаловалась: «Я бы уже другого клиента взяла!»
А дальше жил аккомпаниатор народного артиста СССР. Он никогда не показывал лицо и ходил по коридору, закрываясь нотной папкой. Потом вскрылось: он прокрутил аферу с бриллиантами, и когда пришли милиционеры, никто не мог вспомнить, как он выглядел! Гениально. Десятки лет, и никто не мог описать его. Вся коммунальная квартира не могла вспомнить даже цвет волос или глаз. Он закрывался нотной папкой, даже если шел в туалет. Он пробегал, никто ничего не мог запомнить, и я только потом в газете прочел про аферу с бриллиантами. Он еще и балеринам Большого театра бриллианты продавал. Я, кстати, очень много в этой коммуналке понял про Булгакова.
«Вот тут мне прекрасно и начистили фейс»
Если не касаться быта, как восприняли тогда Москву?
Я приехал в 78-м, мне было 17 лет. Конечно, никто не верит, у нас был очень блатной курс в «Щуке»: там была и дочь главного режиссера Евгения Симонова, и дочь директора театра, дети актеров — и Яковлева, и Русланова, и Дворжецкий Женя. Некоторые поступали по нескольку раз, а я пулей влетел. Там еще Евгений Князев учился, нынешний ректор. И мы дружили втроем с Женьками. Я еще желания загадывал: слева Князев, справа Дворжецкий. Загадал поступить. Прошел все творческие туры, а общеобразовательные были уже после школьного выпускного во Владимире.
Вот тут мне прекрасно и начистили фейс. В темноте, когда я уже уходил, в школьном дворе. Все уже знали, что я поступил в Москве. Получил в лоб, я уже никого не видел, искры из глаз... Тогда я, наивный, понял, что мир искусства — очень жестокий мир. С тех пор я не боюсь ни конкуренции, ни зависти, ни интриг.
То есть вы приравниваете работу в театре к школьной драке?
В театре друзей ведь нет. Есть интриги, есть компании, есть кланы. В моей книге «Приключения режиссера», которая сейчас вышла, я пишу о закулисной части театра. Это и обмороки, и скорые, которые мы вызываем на спектакль, и актерские суеверия и страхи. Очень часто я работаю с актерами как психоаналитик: они люди без кожи. Если это настоящие актеры.
«Москва — пирожное, причем разноцветное»
И все-таки, если не о театре. Вы оказались в столице еще до Олимпиады — и что почувствовали?
Я обалдел. Это как пирожное. Причем разноцветное. Я люблю невероятно храм Василия Блаженного. Я почему-то все время, когда бывают на Красной площади, смотрю на него — и мне его хочется съесть. Луковки чудесные, безе вот тут, вот тут, цукаты… Для меня Москва — это такая потрясающая, разноцветная живая эклектика. Петербург, где, собственно, познакомились мои родители, будущие ученые-химики, — другой и холодный… Конечно, это был Ленинград, но там мама с папой и расписались.
Что сейчас изменилось в Москве?
Я в хорошем смысле поражен, как меняется Москва, прежде всего пространственно. Это невероятно. Появились зеленые зоны, лавочки, открытые кафе. Все сидят, как в европейских столицах.
Очень хорошо в теплое время на улице: кто-то сидит с бокалом и читает, кто-то с компьютером, кто-то обменивается новостями. Это так трогательно: мне всегда казалось, что зажим советского человека был в том, что он и не умел общаться, да и негде было. А вот так, когда тебя никто не тормошит…
Когда театр вокруг, ты наблюдаешь, кто как одет, как люди рядом с тобой себя ведут, гуляют. И очень много стекла, мне очень нравится: все прозрачно, ты видишь, что внутри этих кафешек, много света — подсвечены красивые портики, решетки.
«Театр, по сути, был монастырем»
Но это же центр?
Да, но ночью центр становится другим. Это же город, где были и Булгаков, и Гоголь! Очень интересно вечером погулять и посмотреть на их адреса.
Мало кто знает, что сейчас это все доступно и, в общем, ничего не стоит. Загрузил в свой смартфон адреса — и вот гоголевская Москва, булгаковская Москва...
Это мне очень нравится — и Ночь музеев, и Ночь театров. Можно зайти и посмотреть даже на установку декораций. Понять, как это сложно — монтировать спектакль. Каждый театр имел свой устав, и никого не пускали. По сути, это был монастырь. А сейчас зритель может увидеть, как идет монтировка спектакля. Как в «Ла Скала». И у нас, в Малом театре, и в Большом, и в Вахтанговском. Люди сидят тихонечко наверху и смотрят на тяжелейшую работу. Мэр разрешил, департамент культуры на это пошел.
Да, говорят: пришли, натоптали. Но это несопоставимо с тем, что переживают и понимают зрители. И будущие зрители.