Марк Розовский: «По Конституции никакой цензуры у нас в стране нет»
Марк Розовский – человек, чьи регалии перечесть непросто. Художественный руководитель, режиссер, писатель, поэт, сценарист, драматург, композитор, прозаик – это все про Марка Григорьевича. Сейчас Розовский серьезно готовится к юбилейному, сороковому сезону своего театра «У Никитских ворот», но тем не менее он нашел время и дал интервью «Свободной Прессе».
«СП»: – Марк Григорьевич, спектакль «Песни нашего двора» идет уже 26-ой год. Почему он пользуется такой огромной популярностью? Может, из-за ностальгии по Советскому Союзу?
– Я не думаю, что в спектакле есть какая-то ностальгия по Советскому Союзу. Но себя не перепилишь, это наше детство, это наша юность, молодость, жизнь наших родителей, жизнь наших дедушек и бабушек. И эти песни — это огромный пласт нашей неофициальной культуры. Мы помним прекрасные мелодии, прекрасные стихи. Конечно, зритель не горит желанием возродить это время. Но человечеству для ощущения современности жизни необходима память. В современную жизнь память, память эмоциональная, входит как обязательная составляющая.
«СП»: – Поэтому зрители регулярно приходят уже 26 лет? И вы, самое главное, участвуете в этом спектакле. Кстати, он идёт два с половиной часа без перерыва, в нем задействованы зрители. Здесь очень много импровизации. Как ваши актёры театра «У Никитских ворот» так блестяще это делают?
– Школа импровизации — это сложнейшее искусство. Нужно чувствовать себя свободным – уметь свободно мыслить, жить, общаться. В «комедии дель арте» – это спектакли, которые создавались методом импровизации, в итальянском театре – есть термин «анима аллегро». Я его люблю и часто в общении с актёрами настаиваю, чтобы они имели вот это самое «анима аллегро». В переводе на русский язык – это «радостная душа». Другой перевод —состояние внутреннего ликования, что ли. Это чувство практически имеют все талантливые комики, мастера. Чарли Чаплин, к примеру, весь строится на состоянии внутреннего ликования, когда он импровизирует, живёт и в пластике, и в действии. Его искрометное поведение удивляет, восхищает. Таким же был Аркадий Исаакович Райкин. Вообще любой комедийный артист, если он не может импровизировать, перестает быть комиком. В своей работе мы пытаемся жить в стихии игры.
«СП»: – Вы следите за новым поколением комиков? Что думаете, например, про стендап?
– Знаете, мне 85 лет. Я знал Гришу Горина, Аркашу Арканова, Мишу Жванецкого, Витю Славкина, Алика Аксельрода, который придумал КВН. Я был среди писателей юмористов-сатириков в Клубе «12 стульев», в журнале «Юность» заведовал отделом сатиры и юмора. Мы начинали с капустников, потом только овладели профессией. Это не случайно. Где-то я даже прочитал, что Феллини начинал с обыкновенных карикатур в юмористических журналах. То есть мышление творца, который волей-неволей становится придумщиком, выдумщиком, зарождается вместе с первой импровизацией, шуткой, умением или неумением рассказывать анекдоты. Иногда даже шутка неудачная в устах мастера оказывается приемлемой. Все зависит от атмосферы, в которой шутка произносится. От вкуса и такта, который испытывает мастер. Что касается стендапистов или Comedy Club... Конечно, там есть талантливые молодые люди, стоящие у микрофона столбом – «стендаписты», – но я больше люблю всё-таки театральную игру, стихию театрального изъявления.
«СП»: – Как сохранять такое восторженное состояние, ликование, о котором вы говорили, во время тяжёлых мировых событий? Как сейчас актёры это делают, как справляются с переживаниями?
– Актер – живой человек, и его психофизика принадлежит не только ему самому, но и времени и пространству. А Станиславский говорил, что театр – это то, что здесь и сейчас. Наше искусство мимолётно. Так театр живет, это самое живое искусство. Только живое театральное общение, контактное общение, даёт настоящее наслаждение театром. Для того, чтобы в этом времени и в этом пространстве существовать, для этого нужно быть убедительным и заразительным. Убедительным ты можешь быть только если ты руководствуешься смыслами, если ты знаешь, что сказать, и к тебе приходит филигранная форма, в которую ты обрекаешь некое содержание своего выступления. Великий закон гармонии между содержанием и формой. Если ты не можешь совладать или с формой, или со смыслами, то есть тебя не интересует смысл, а только форма, тогда ты чувствуешь себя вне искусства, в пустоте. И сегодня такого «вне искусства» в искусстве очень много.
«СП»: – Может быть, это новаторство?
– Это не новаторство, это дилетантизм и непрофессионализм. Это шарлатанство. А профессия начинается с того, что ты знаешь свою цель и умеешь эту сверхзадачу выполнить. Ты сам изобретаешь язык, стиль, своё понимание жизни – ты должен быть и философом, и мыслителем. И ты должен быть импровизатором, ты должен быть поэтом –– много чего должен уметь!
«СП»: – Ваш театр открылся в 1983 году, и вы сразу начали им руководить. Какое время было самое благоприятное для постановок, для творчества?
– Все времена были непростыми. Мы один из первых театров в стране, работавших на полном хозрасчете. То есть ни рубля дотации от государства. Но всё, что мы зарабатывали, мы могли тратить на свои нужды, на зарплату и спектакли.
Сложным, конечно, был первый этап. Что есть театр? В первую очередь – это труппа. Значит, нужно было создать труппу. Второе – надо было создать репертуар. И третья задача – надо создать свою публику, которой этот репертуар интересен. Поскольку мы были на полном хозрасчете, мы жаждали даже не столько славы, сколько полного зрительного зала на каждом нашем спектакле. И мы пользовались успехом, и даже громадным успехом. Но чем больше успех, тем больше признаков возможного гниения.
«СП»: – Почему?
– Потому что великий успех очень опасен. Великий успех – это всегда тормоз. Вот когда ты движешься, когда ещё не имеешь успеха, – ты движешься. А когда ты чего-то достиг – вот тут самое опасное. Я к сногсшибательному успеху отношусь крайне настороженно. Я о нем, конечно, мечтаю, но это двойственно. Я должен обязательно сделать что-то больше и лучше, а для этого нужны какие-то новые идеи, новые формы, новые смыслы, новые возможности. Сегодня публика, кстати, хочет, чтобы искусство было менее серьезно.
«СП»: – То есть публика хочет развлечений?
– Да, ей частенько хочется развлекательности, хочется тупой «отдыхательности». Хочется, но искусство – не сфера обслуживания. Искусство должно заставлять думать, страдать, мучиться, на сцене должно быть противоречие. Никто развлекательную функцию при этом не отменял. Шутовство должно доставлять удовольствие и даже наслаждение, и иногда бывают роскошные подобные спектакли – они тоже имеют право на существование, я отнюдь не ругаю «жирный» театр. Но жанр «бедного» интеллектуального театра достоин колоссального уважения, потому что там все идет через автора и актера, через их плоть, их талант, их мышление, их личность. Режиссура обеспечивает этот массив.
«СП»: – Сейчас вам помогает государство, или театр по-прежнему на хозрасчете?
– Нет, мы давно государственный театр, с 1991 года. Мы «дети перестройки», и, можно сказать, мы прожили вместе с Россией всю новую историю.
«СП»: – Когда театр становится государственным, это ограничивает свободу?
– Нет. Наша страна имеет Конституцию, где четко сказано, что никакой цензуры у нас нет. Мы творим в бесцензурном пространстве. Другое дело, что нужно следить за тем, как живет страна, и какие возникают сложности. Да, они возникают. Да, надо признать, что не всё надо позволять себе. Кто-то позволяет непозволительное, но это его дорога – это не мой путь. Мне интересен человек с его психологией, противоречиями, болями. Русское искусство, русская культура без боли никогда не могут состояться, если нет сопереживания, нет контактности. В пустоте перемешивается пустота.
Формы театра могут быть самые разные. Когда я принёс «Историю лошади» в БДТ, в этот глубоко психологический театр, Георгий Александрович Товстоногов был сначала растерян. А потом удивительную фразу сказал: «Вообще-то, я видел однажды театр, где человек изображал лошадь. Чингиза Айтматова в Венгрии ставили». Вот какая его реакция была в первую секунду на мое предложение поставить «Холстомера» в БДТ! А потом этот спектакль, как сейчас говорят, стал легендарным. «Нюх» Георгия Александровича был в том, что это можно на сцене сделать, и он доверился мне, и спектакль имел феноменальный успех, гастролировал по всему миру. Был поставлен на Бродвее.
«СП»: – Чем отличается Русский театр от зарубежного и какой театр вам еще нравится?
– На днях умер Питер Брук – великий художник, мастер мирового театра. Он англичанин, казалось бы, английский театр, но все его театральные опусы, близки к поискам русского театра. Потому что искания Станиславского и искания Мейерхольда и творчество Вахтангова – всё вместе взятое, что в начале XX века возникло как некое торжество высшей театральной культуры мира – все это Питер Брук сумел в своих шекспировских постановках выразить. Национальный характер несёт окраску театра, безусловно. Но к русской культуре, с возникновением чеховской драматургии, возникло колоссальное уважение всего мира, именно к театральным поискам на российской театральной сцене.
«СП»: – Вы сказали, что несмотря на соцреализм, психологическая школа все равно осталась, сохранилась, проросла и сейчас она есть по всему миру.
- Она сохранилась не в полной мере, к сожалению. Она в наше время подвергнута колоссальным атакам с разных сторон. Атака пошлостью, бессмысленностью, безвкусицей. Я ученик Товстоногова, если бы Георгий Александрович был жив сегодня, он бы многих из нас – я имею ввиду и себя, и некоторых моих коллег, – просто снял с нас штанишки и выпорол!
«СП»: – За то, что не следуете традициям?
– Нет. Что значит, традиции? Следование традициям чего? Понимаете, в искусстве я могу о себе сказать, и скажу чужими словами, но великими: «надо быть живым и только». А в чем дело? Если ты «живой и только», то тебе, во-первых, все будет прощено, во-вторых, ты будешь глубоким. Ты неминуемо будешь глубоким. А если ты проповедуешь мертвечину, создаёшь форму вне смысла – это мертвечина. Это приводит к краху. Твое произведение - мыльный пузырь. Ты занимаешься пшиками. Тебя надо назвать «пшикером». У нас очень сейчас много «пшикеров»!
«СП»: – Вы до этого говорили о том, что аудитория почему-то стала больше относиться потребительски к спектаклям. Почему?
– Потому что происходит деградация культурная, потому что на культуру нападает бескультурье. И бескультурье имеет колоссальную мощь и силу. Есть целая индустрия современного бескультурья, которая атакует все человеческое, всё содержательное, всё то, что является самым драгоценным, что выработала культура. Вот культура и подвергается нападкам, атакам – это факт. Вы поймите… Понаблюдайте и поймите…
Бескультурье постоянно атакует культуру, а культура никого не атакует. Это мы оказываемся в бескультурье. Культуре ничего не грозит. Эти все разговоры, я слышу на Западе: давайте не будем ставить Чехова, давайте не будем слушать Чайковского! Это смехотворные нападки, идиотизм, это опять бескультурье. Наше бескультурье одно, у них бескультурье другое. Смешно, как мы будем жить без Толстого?!.
«СП»: – Это часть мировой культуры.
– Мы что, будем жить без Чехова? Это знаешь, лучше застрелиться. Давайте жизнь любить, давайте по-толстовски искать, где зло, где добро, где насилие, где человека унизили. Ну, будем без Толстого и Достоевского унижать, оскорблять, стрелять… Это не путь человечества. И русская культура в этом смысле незыблемый утес, абсолютно незыблемый. Его нельзя ни уменьшить, ни столкнуть в пропасть.
«СП»: – Что будет у вас в 40-м сезоне? Что ждать зрителям?
– К 40-летию мы обязательно поставим «Дон Кихота» Булгакова.
«СП»: – Один из ваших любимых персонажей?
– В этом году, в этом сезоне, он мой любимый персонаж. «Дон Кихот» Булгакова не имеет этакой красивой сценической судьбы в советском и российском театре. Но сам герой имеет очень русский характер. Постановка требует финансирования, мы надеемся, что нам дадут грант. Я подаю эскизы, концепцию в Департамент культуры – они рассматривают заявку на «Дон Кихота». Это творческое предложение. Конечно, мы верим, что грант дадут на 40-летие театра. И тогда… Честно говоря, мы сейчас замерли в ожидании…
Вот это тяготит, тормозит, это создаёт нашу зависимость от государства. Потому что неизвестно, что будет завтра. Мы открываем сезон, и я на открытии сезона, как ответственное лицо, должен сказать, что мы будем ставить «Дон Кихота». А деньги придут после января, в то время как юбилей 27 марта. Если мы государственный театр, то государство должно понимать, что нам деньги нужны к началу сезона, а не в середине.
Впрочем, я верю, что в конце концов все будет в порядке и мы получим государственную поддержку.
