100 лет назад поженились поэт Сергей Есенин и танцовщица Айседора Дункан

Незадолго до церемонии в Хамовническом ЗАГСе Москвы американка попросила своего русского секретаря и переводчика поправить дату рождения в ее паспорте, "который вскоре будет не нужен": "Это для Езенин", — объяснила она, вдвое уменьшив разницу в возрасте, которая составляла 18 лет. Затем она приняла советское гражданство, и в довершение всего оба супруга взяли двойные фамилии Дункан-Есениных, что изрядно веселило самого поэта. Выйдя из ЗАГСа, Есенин радостно воскликнул: "Теперь я – Дункан". Бурные и довольно скандальные отношения двух несомненно талантливых людей продлились не больше пары лет и принесли им обоим не столько радость, сколько серьезные душевные раны. После расставания как Есенин, так и Дункан прожили недолго и погибли весьма трагически — тем не менее память о них сохранилась на века, как и история их весьма неординарных отношений. Оба стремились быть лидерами и революционерами, претендовали каждый на главенство в своей сфере. После отъезда в эмиграцию многих замечательных русских поэтов, гибели Гумилева и Блока, а также самоустранения с литературной сцены Маяковского, то ли "приравнявшего перо к штыку", то ли с головой погрузившегося в политическую пропаганду и рекламу, Сергей Есенин вполне мог чувствовать себя "поэтом N1", принимал соответствующие почести и создал собственное литературное направление — имажинизм, — не лишенное преданных сторонников, учеников и государственной поддержки, окончательно выйдя из образа "просто поэта-деревенщика". Сергей Городецкий, который еще до революции вместе с Николаем Гумилевым стал организатором "Цеха поэтов", а позднее протежировал так называемым новым крестьянским поэтам, писал об этом в своих воспоминаниях об этом есенинском периоде так: "Есенин терпеть не мог, когда его называли пастушком, Лелем, когда делали из него исключительно крестьянского поэта. Отлично помню его бешенство. Он хотел быть европейцем и уже тогда сознательно шел на то, чтобы быть первым российским поэтом. Это была его революция, его освобождение". Айседора Дункан между тем считалась подлинным новатором танца, основоположником собственного направления, даже своей танцевальной системы ("свободного танца"), вызвавшей интерес во всем мире и уже начавшей оказывать влияние на классический балет, в том числе в России. Ее называли "божественной босоножкой": отказавшись от традиционных пуант, корсетов и пачек балерин, она двигалась по сцене босиком, в легких полупрозрачных хитонах, стремясь перебросить свои особые мосты как в античность, так и к музыкальным и философским темам Вагнера, Ницше, Бетховена, Шопена, Шуберта и Чайковского. Забросив когда-то ненужную ей школу и начав карьеру в 18 лет с "экзотических танцев" в чикагских ночных клубах, Дункан со временем выросла в "Шлимана античной хореографии" по выражению известного балетного критика Валериана Светлова. В 1909 году она открыла свою школу танца во Франции, в 1903-м вместе с братом стала инициатором строительства особого храма на холме Копанос в Афинах, где до сих пор функционирует Центр изучения танца Айседоры и Раймонда Дункан. Успешную и знаменитую 44-летнюю танцовщицу в голодную постреволюционную Москву привел неожиданный зигзаг судьбы — то ли жажда новых впечатлений, то ли стремление спастись от удручающих воспоминаний: в 1913 году оба ее ребенка — дочь Дердри и сын Патрик — погибли в Париже вместе с няней, упав на автомобиле с моста в Сену, а последний ее сын, появившийся в 1914 году, умер спустя несколько часов после рождения. Во всяком случае, Дункан с готовностью откликнулась на неожиданное обращение наркома просвещения РСФСР Луначарского, предложившего ей в 1921 году открыть танцевальную школу в Москве с обещанием финансовой поддержки пролетарского государства: "Пока пароход уходил на север, я оглядывалась с презрением и жалостью на все старые установления и обычаи буржуазной Европы, которые я покидала. Отныне я буду лишь товарищем среди товарищей, я выработаю обширный план работы для этого поколения человечества. Прощай неравенство, несправедливость и животная грубость старого мира, сделавшего мою школу несбыточной!" "Захваченная коммунистической идеологией, Айседора Дункан приехала в 1921 году в Москву, — вспоминал художник Юрий Анненков. — Малиноволосая, беспутная и печальная, чистая в мыслях, великодушная сердцем, осмеянная и загрязненная кутилами всех частей света и прозванная "Дунькой" в Москве, она открыла школу пластики для пролетарских детей в отведенном ей на Пречистенке бесхозяйном особняке балерины Балашовой, покинувшей Россию". Первую встречу Есенина и Дункан, произошедшую в день рождения поэта, 3 октября 1921 года, на квартире художника-авангардиста Жоржа Якулова, описывают очень по-разному, сходясь, впрочем, на том, что они сразу почувствовали себя давно знакомыми и близкими, хотя Есенин принципиально отказывался говорить на каких-либо языках, кроме русского, а Дункан изъяснялась по-английски, зная лишь отдельные русские слова. Пресс-секретарь танцовщицы Илья Шнейдер вспоминал, как Есенин ворвался тогда в мастерскую с криком: "Где Дункан?" — а затем стоял перед ней на коленях, полулежавшей на софе и гладившей его волосы. "Он читал мне свои стихи, я ничего не поняла, но я слышу, что это музыка, и что стихи эти писал genie!" — говорила позже Айседора. Творчество самой Дункан Есенин не очень-то и ценил, еще до свадьбы он говорил об этом своей знакомой, поэтессе Елизавете Стырской, так: "Я хочу писать, а она танцует. Мне не нравятся танцы. Я их не понимаю. Мне неприятно слышать, что ей аплодируют в театре. Нерусское это искусство, потому я его и не люблю". Близкий друг Есенина Анатолий Мариенгоф вспоминал сцену первой встречи Есенина и Дункан совсем иначе, и согласно его версии главным инициатором знакомства выступала уже Айседора: "В первом часу ночи приехала Дункан. Красный, мягкими складками льющийся хитон, красные с отблеском меди волосы, большое тело, ступающее легко и мягко. Она обвела комнату глазами, похожими на блюдца из синего фаянса, и остановила их на Есенине. Маленький нежный рот ему улыбнулся. Изадора легла на диван, а Есенин — у ее ног. Она окунула руку в его кудри и сказала: "Solotaia golova!" Так или иначе, но около четырех часов утра они уехали вместе, и затем их стали часто видеть вдвоем — в московских кафе, театрах, на вечеринках — светловолосого обаятельного молодого человека и привлекательную зрелую женщину, испытывающую к нему отчасти материнские чувства. Они немедленно стали главной темой для обсуждений в богемных кругах, и это их, казалось, вовсе не смущало. Дункан прежде обещала себе никогда не выходить замуж, но нарушила свой обет ради того, чтобы забрать с собой в европейский и американский вояж Есенина, с которым уже не хотела расставаться. Ее московская жизнь явно не складывалось, и это было, конечно, вполне предсказуемо, в то же время танцовщицу продолжали звать на гастроли в США и Европу. К тому же в Париже скончалась ее мать, и пара стала срочно готовиться к выезду, стараясь облегчить себе прохождение всех бюрократических процедур. Еще до поездки, впрочем, у них случались ссоры с битьем посуды, рукоприкладством, громкими скандалами и расставаниями, однако до какого-то момента они неизменно возвращались друг к другу. Когда осенью 1922 года Есенин оказался с Дункан за границей, посещая долгую вереницу стран, он вскоре вынужден был принять нехитрую истину: как поэта его там никто не знал, его воспринимали лишь как спутника великой Дункан. Так, прогуливаясь по Нью-Йорку и завидев в витрине газетного киоска собственную фотографию на первой полосе одной из газет, Есенин сильно изумился. "Купил я... добрый десяток газет, мчусь домой, соображаю — надо тому, другому послать, — рассказывал он в письмах друзьям. — И прошу кого-то перевести подпись под портретом. Мне и переводят: "Сергей Есенин, русский мужик, муж знаменитой, несравненной, очаровательной танцовщицы Айседоры Дункан, бессмертный талант которой..." и т. д. и т. д. Злость меня такая взяла, что я эту газету на мелкие клочки изодрал и долго потом успокоиться не мог. Вот тебе и слава! В тот вечер спустился я в ресторан и крепко, помнится, запил. Пью и плачу. Очень уж мне назад, домой, хочется". В августе 1923 года Айседора наконец вернула Сергея в Москву и тут же уехала от него одна в Париж, сказав напоследок тому же Илье Шнейдеру: "Я привезла этого ребенка на родину, но у меня нет более ничего общего с ним". На этом история их взаимоотношений фактически и закончилась. Об обожаемой когда-то супруге Есенин говорил друзьям уже совершенно вульгарные вещи: "Вот пристала, липнет, как патока!", "Изадора, адье", "Вздорная баба, к тому же иностранная". В октябре того же года он отправил ей "победную" телеграмму: "Люблю другую. Женат и счастлив" (первоначальный вариант был еще более вызывающим). Впрочем, той самой "другой", к которой Есенин тогда запросто вернулся, будто и не покидал, была журналистка, чекистка, его самая преданная поклонница, обожательница и добровольный секретарь Галина Бениславская, на которой Есенин так никогда и не женился. Позже она оставила воспоминания и покончила с собой на могиле поэта на Ваганьковском кладбище. Сама Айседора Дункан в адрес своего единственного мужа никогда не позволяла себе публично высказывать ни одного дурного слова, она пыталась защитить от нападок прессы и после его самоубийства в 1925 году — в том самом номере ленинградского отеля, в котором они останавливались после женитьбы. В парижские газеты она обратилась с таким письмом: "Известие о трагической смерти Есенина причинило мне глубочайшую боль. У него была молодость, красота, гений… Он уничтожил свое юное и прекрасное тело, но дух его вечно будет жить в душе русского народа и в душе всех, кто любит поэтов… Я категорически протестую против легкомысленных и недостоверных высказываний, опубликованных американской прессой в Париже… Я оплакиваю его смерть с болью и отчаянием". Сама Айседора ушла из жизни через полтора года после смерти Есенина. По своему обыкновению она в тот день каталась на кабриолете в длинном развевающемся шарфе — и край этого шарфа попал в колесо автомобиля, намотавшись на спицы. Последовавший затем рывок сломал ей шею.