"Жить зверюгой радостной". О спектакле "Сорок первый" Театра "Лестница", Тель-Авив.

Разве такие спектакли, как "Сорок первый", не в урок нам даны? Однажды писателю везёт расслышать в эфире, в тонких сферах, особую музыку слов. И смыслы, которые ложатся на ту музыку создают шедевр: произведение искусства, имеющее безоговорочное влияние на умы и на широкие массы. Произведения высокого уровня мощью своего эха вызывают к возникновению шедевры в смежных искусствах: от поэмы или венка сонетов вдруг рождается опера, художественное полотно, кинокартина или спектакль. Повесть Лавренёва "Сорок первый", сама, быть может, не будучи выдающимся сочинением, но являясь творением полнокровным, живым, выпестованным на гребне чувств и трудных взаимоотношений с Русской Революцией, вызвала рождение множества кинопостановок и спектаклей. Несколько слов об авторе повести. Драматург Борис Лавренёв, казалось бы, фигура не противоречивая, понятная, укладывающаяся в рамки советского стандарта членов Союза писателей СССР и лауреатов Сталинских премий. Но притом, у Лавренёва есть биография. Биографией не каждый совпис мог бы похвастать. И в ней поначалу заметны некоторые противоречия, двойственность. К примеру, наличие псевдонима и настоящей фамилии – Сергеев, от которой псевдоним помогает отстраниться, возможно, отторгнув с фамилией и само прошлое её носителя. Или признанный факт, что Лаврёнёв это русский советский прозаик – интересная ипостась писателя: советскому сложно забыть русское. Появившийся на свет между годами рождения Ахматовой и Цветаевой, Борис Лавренёв успевает послужить и в Добровольческой, и в Красной армиях. Пытается поступить в Морской корпус, но становится поручиком артиллерии – и тут настигает противоречие. Как говорят открытые источники, Лавренёв встречает Октябрьскую революцию в некотором смятении. Арестовывался по подозрению в контрреволюционной деятельности, полтора месяца находился под следствием, прежде чем выйти на прямой путь сочувствующих и затем даже верных строителей светлого пролетарского будущего. Но на этом противоречия и обрываются, потому как далее биография кончается, несмотря на долгие ещё годы жизни и писательской деятельности имярека. Далее уже стандарт, типаж и лекала. Далее уже не свободное творчество, а продукт цензуры. После нескольких ярких, запоминающихся вещей (пьесы "Сорок первый", "Мятеж", "Седьмой спутник", "Разлом") далее год за годом из-под пера нашего визави выходят произведения пропитанные идеологией, строго выстроенные по требования надзора, "подстриженные" под вкусы контролирующего советскую литературу Садовника. Но в повести "Сорок первый", написанной в 1924-м году, ещё живы эмоции собственного "перерождения", переосмысления происходящего со страной и домом. Здесь свежи чувства личного смятения, выбора, ностальгии по бывшему, русскому, вернее, российскому, ещё не ставшему советским. И без выбора нынче – после семи лет победившей революции – уже не просуществуешь; прожектёрство это – жить на маленькой дачке под Сухумом, вдали от Большого мира книжки читать. Выбирать придётся, посредине не останешься. "По-твоему, лучше вихляться, как бревну в полынье, ни к тому бережку, ни к другому? Чтоб самому мутно было и другим тошно?" – выдаёт Лавренёва реплика его героя с головой. А в голове той трудная дума: "Жить зверюгой радостной" уже не получится. Обращаясь к теме выбора, перехода на одну из сторон, противопоставляя и сталкивая героев – белого офицера Говоруху-Отрока и красноармейца Басову, Лавренёв сталкивает два мира: бывший и новый, но не внешних, а своих, внутренних. Решает свой жизненный разлом, даже фамилия главного героя выбирает двойную, переломленную надвое. Это сам автор стоит перед выбором: за Христа или за Интернационал? За сложносочинённость или примитивизм? Это он тяготеет к возврату. Но с собой новый мир не утянешь. Стало быть, гибнуть? Или примкнуть ко времени грохотному, смутному, кожаному ? На момент написания повести автор ещё, кажется, не определился до конца, перед ним ещё нет пути, на который он впоследствии встанет. В 1924-м его герой – офицер гибнет за тягу к "своему миру", за отказ от пролетарской победы, а сам писатель за тем пролетарием и уйдёт, не оглядываясь. Вероятно, схожими размышлениями руководствуются режиссеры и актёры, взявшиеся играть "Сорок первый" на сцене. Вероятно, этим соображениям следовал и режиссер-постановщик Вячеслав Терещенко, задумавший в 2020-м российско-израильскую постановку романтической драмы "Сорок первый", совместный проект Театра "Выпускники Щукинцы" и Театра "Лестница", Тель-Авив. Спектакль не водевильный, не лёгонький, куда народ валом валит отдохнуть и отвлечься. Тут иное дело, тут думать нужно, сопереживать, врастать в контекст. Тут спектакль не многоролевой, не масштабный: всего-то два основных героя и несколько дней их необычной истории. Но события той "малой" истории на фоне революционной эпопеи заставляют каждого зрителя (поверьте, каждого!) примерять на себя предложенные неординарные обстоятельства. Три роли в спектакле: "малинового" комиссара Евсюкова, Марютки Басовой и пленного офицера играют два актёра – Владимир Жуков и Анна Гланц-Маргулис. Играют на разрыв; двое держат внимание многих, внимание искушенной театральной публики. А кто лучше тех двоих знает, каково это – держать внимание? Только тот, кто играл моноспектакли. Актёр и актриса с первой мизансцены безжалостной хореографией дают абсолютно живые образы – "красноармейцы начали подкатываться перебежками"; эффект свистящего ветра, губительных сумерек, стрельбы дополняет достоверность картины идущего боя. Зловеще в устах девчонки-снайпера звучат числительные по нарастающей "тридцать девятый", "сороковой", и зловеща эта её присказка "рыбья холера" с сильным актёрским нажимом на "о" – не попадайся такой под прицел. За сухим счётом – души людей, теперь уже не живых. Не к ремеслу, а к мастерству актёров непременно нужно отнести отсутствие бережливости к себе, отсутствие стремления занять выигрышную позу, отсутствие желания взять фокус на себя, там, где выход партнёра. Акробатические приёмы, ползание по-пластунски, быстрые перемещения по сцене, перекатывания, динамичность положений вызывают восхищение у зрителя и добавляют тревожной достоверности восприятия мизансцен и образов. Перед актёрами поставлена вполне понятная задача – отыгрывая сюжетную линию, показать метаморфозу состояний в женской и мужской роли: от ненависти – к настороженному вниманию, от любопытства – к возникновению сердечного тепла, от физической тяги и влюблённости – обратно к непониманию, ненависти, к распаду едва созревшего единения. Казалось бы, да, всё прозрачно и понятно по ходу роли, но как воплотить? Через что? Кажется, актриса Анна Гланц-Маргулис потянула ту верную ниточку узнавания, где узелками завязаны странности красногвардейца Марии Басовой – склонность к стихам и мечтаниям, поиск писчей бумаги на всякой стоянке и отдыхе, походы в редакции городов. Сказано же автором, Марютка – особая. Анне Гланц-Маргулис удивительно точно удался этот образ – не женственной, грубоватой рыбачки, вот такой Марютка вполне и могла быть. Поза "на корточках", в которой и ныне угадывается фигура "гопника", шпаны – удачная находка актрисы: её Мария Басова часто сидит по-мужски, растопырив колени в армейских штанах или подштанниках. Юбка априори задаёт иные движения женскому телу; но мы помним по тексту – у Марютки и в мирной жизни двенадцать лет подряд на ногах были надеты высоченные жёсткие краги. Не менее удивительно подаются актрисой и эмоции в репликах – через глаза и мимику: отчаяние от промаха, изумление предложением написать письмо, недоверие интересу к её стихам, восхищение при похвале самой себе-поэтессе – "талант!". Но и Вадим Говоруха-Отрок – особый, мелкой сошке поручение быть представителем между Колчаком и Деникиным не дадут. Дрогнула в сорок первый раз рука бабы-стрелка и жизнь офицерика продлена, пусть и на короткое время. Забавно их знакомство, он: "Польщен быть в плену у прекрасной амазонки", она: "А ну пошёл, пошёл". Актёр Владимир Жуков мастерски перевоплощается из гугнивого косноязычного командира красногвардейцев в элегантного, подтянутого, великолепной выправки офицера. Жест с белым флагом чего стоит, им "офицерик" небрежно помахивает, держа в двух пальцах, позируя. В другой руке непотушенная сигарета. Будто только что оторвали господина офицера от чашки кофию, и не было боя, будто и сейчас нету прямой угрозы расстрела. Жуков так органичен в этом амплуа, что уже трудно себе представить его несколькими минутами раньше в роли неказистого "красного" в мешковатой шинели. Мастерское, мгновенное и достоверное перевоплощение в антагонистический типаж. Вряд ли сапоги менял актёр, но у зрителя создаётся устойчивое впечатление, что менял. Потому как не могут быть на актёре одни и те же сапоги, ведь на ногах комиссара были растоптанные, а на офицерской ноге сидят ладно, как влитые. Пустяк? Деталь? А вот деталь говорящая. И в данном случае она говорит не о бутафоре, не о постановщике, а именно о личном актёрском мастерстве. Сапоги меняют породу. Странный дисгармоничный танец двух актёров, связанных верёвкой (Марютка не отпускает ни на миг офицера), благодаря умелой постановке сценографии, создаёт ощущения долгого перехода, низких температур, выстужающего человеческие тела морского ветра. Да, тут говорит больше язык тела, на его языке объяснены почти в полглавы повести. Не менее выразителен и язык ткани: белый шёлк в руках актёров превращается в яхтенный парус счастья, затем в залатанную парусину утлого рыбацкого бота, потом в снежную насыпь, после – в сброшенную фату невесты неневестной, а в итоге – в метафору зарождения новой жизни. И момент этот – возможного зачатия – совершенно уместен по смыслу спектакля, пусть даже и нет прямых указаний на то в источнике. Имеет место быть актёрская догадка, режиссерское видение. Сцена в сарае на островной мели сыграна вообще без слов в полной темноте, эффект достигается сбившимся дыханием мужчины и женщины. Двое скитальцев как язычники молятся на огонь от трута и пороха. Язык жестов настолько убедителен, что веришь этим, словно обмороженным, скрюченным пальцам: они берегут огонёк – жизнь, они греют ладони на огне; зритель ощущает то тепло в своих ладонях. Бывает такое время, когда в мире двоих нет большего счастья, чем язычок пламени и плечо рядом. Как бы помнить о том нам… На этой бы ноте обращения к публике в зрительному ряду и за ним остановиться бы. Но не обойти сцены сна про генерала с кошачьими лапами. Владимиру Жукову, на глазах публики сотворившему боевого коня из мешка с трухой, удаётся сохранить то смысловое пересечение лавренёвского текста из повести с будущим булгаковским. Это тот возможный оммаж у Булгакова, о котором стоит задуматься и ещё его аргументировать отдельно. Так же отдельно продумать и смысл введения Лавренёвым фантасмогоричного сна в реалистическое повествование. "Вынул генерал из стремени лапу, когти распустил, тянется ухватить, а на лапе шпора серебряная, и вместо колечка вставлен в шпору глаз. Обыкновенный глаз. Кругленький, желтый зрачок, остренький такой и в самое сердце поручику заглядывает". Сон, видимо, и режиссёру показался важным, раз попал в сценарий спектакля. Повесть Лавренёва "Сорок первый" начинается с разрыва круга, с прорыва окружения: "в щель прорвался лихорадочным последним упором малиновый комиссар Евсюков…" Прорыв-разрыв интересен нам в настоящий момент. Злободневность повести и темы сейчас, как никогда, уловима: ныне идёт очередное разделение, не по погонам, не по сапогам, не по цвету кожи, не по принадлежности к партии, не по территории, а ещё более жёсткое, необратимое разделение – граница по душам, по телу, по самой сущности человека, по его качественному состоянию здоров/болен. "Медицинская диктатура" (по Ютанову) замкнула круг разделений: мы снова делим друг друга на привитых и не привитых, на правильных и неправильных, на "красных" и "белых". Актуальный подтекст повести и спектакля просто невозможно не заметить. "Вся человеческая хитрость уходит на то, чтобы сохранить накопление, протянуть ещё века, года, минутки. И мысль, обеспложенная числами, бьется над вопросами истребления. Побольше истребить людей, чтоб оставшимся надольше хватило набить животы и карманы" – говорит Лавренёв, Говоруха-Отрок и Владимир Жуков. Задумаемся, слова те из далёкого 1924-го года. Разве такие спектакли, как "Сорок первый" не в урок нам даны? Неужели прежний кровераздел нас ничему не научил? Не станем упрекать и тыкать пальцем в больных и не очень. Оставим выбор каждому. А театральные послания пусть будут памяти не в упрёк, пусть станут причиной добрых перемен в наших жизнях.