Что ставить современным театрам, когда ставить нечего

Вот уже шестой год я вхожу в экспертный совет премии «Кульминация». Наша задача – из лонг-листа, предоставляемого российскими театральными конкурсами, семинарами и фестивалями, составить для жюри шорт-лист. Таким образом, раз в год мы садимся и читаем всю эту современную драматургию.

По итогам издается сборник самых современных пьес и рассылается по всем театрам страны – чтобы им было из чего выбрать.

Это было логичное решение: подводить итоги того, что представляют другие – более камерные, конкурсы, которые пылесосят новые таланты и новый материал для российских театров в течение года. Каждый, кто связан с театром, знает эту нарастающую проблему – отсутствие материала. Многие театры цепляются за нестареющую классику. Хотя порой правда заключается лишь в том, что «классические пьесы» – это тот самый материал, за который уже не надо платить автору.

Но в стране работают такие институции, как фестиваль «Любимовка», «Маленькая ремарка», Волошинский фестиваль, международный конкурс русскоязычной драматургии «Действующие лица», «Ремарка», всероссийский семинар драматургов «Авторская сцена», театральный фестиваль «Пять вечеров», программа «Первая читка», Международный конкурс драматургов «Евразия», конкурс современной драматургии «Исходное событие». Я неслучайно перечисляю их все – так как «Кульминация» становится не только конкурсом драматургов, но и неофициальным соревнованием для этих институций – кто работает качественней и у кого тоньше нюх на новое и прекрасное.

Мы уже не первый год читаем корпус поданных на «Кульминацию» текстов, и самое простое – впасть в режим grumpy old men и ворчать, ворчать, ворчать. Принципиальные моменты, тем не менее, каждый год только усугубляются, что не означает, конечно, что мы наблюдаем картину упадка и деградации русской драматургии. Просто есть какая-то системная ошибка у большинства новых авторов. Она называется «дописаться до мышей». Сейчас ведь куча всяких недорогих курсов «как писать сценарии», но очевидно, что курсов «как писать пьесы» отчаянно не хватает. А если они есть, то там не учат обращаться напрямую в небо.

Когда мы читаем «На дне», вообще-то нам наплевать, какие лавки были в ночлежке, нам глубоко все равно, был ли у «Бесприданницы» телефон или береста для письма. И вообще – то, о чем люди там, в этих старых, прекрасных пьесах думают и говорят – совершенно универсально. И эти сто лет – не помеха. А может быть – даже помощь. Архетипичные трагедии. Универсальные от слова «универсум», а не от количества гендеров. От слова «вселенная». Поэтому эти пьесы и живут столетия: потому что вопросы задаваемые – они вечные.

Если вы не хотите обращаться к вечности и в то же время сидеть с каменным лицом на сложных щах, то тогда нужно уточнить жанр, в котором вы работаете, потому что лёгкие театральные зрелища – тоже уважаемый, а главное – востребованный жанр. Вам туда. Молодые драматурги сразу хотят вывалить нам на головы все проблемы мира, да так, чтобы они были упакованы в максимально модный skin на манер рэп-причитаний.

Вот, скажем пьеса Микиты Ильинчика Dark Room. Для немодных граждан объясняю: dark room – это темная комната в гей-клубах, где можно заниматься сексом с незнакомцами полностью анонимно («даркрум» для гетеро в Берлине только один – в «Бергхайне», на десятки гейских – мы, гетеро, живем уныло). Вся пьеса – страдания юного гея-сироты, отданного на усыновление за границу. Модный статус жертвы, а также интернет-сайты, скриншоты и прочие скайпы вместо внятного текста. И тем более – вместо явной идеи. Так всегда случается, «когда твоя башка превращается во вселенскую простату» (цитата). Интересно, готов ли русский театр обменять заботу о душе на заботу о вселенской простате? Поклонение телесному низу вообще не в традициях русской литературы и театра. И дело не в призрачной «духовности» – на этом гейско-интернетном поле, например, фантастически точно сыграл Упырь Лихой с его «Славянскими Отаку».

В нынешней подборке новых пьес ощущается вместо обрыдлой «духовности» прямое обращение к духам. Вроде текста Олега Михайлова «Инау Китовой Бухты». От травмы по поводу смерти матери к изложению мифов и легенд туземных народов Сахалина, Камчатки и Чукотки. Айны, чукчи, коряки – тут много кто рассказывает сказки. Рассказал про всех. Только про Кутха не рассказал. А мёртвая мать – кукла. Бабушка Нупа, похожая на Джокера. «Обхватив друг друга, слились в Первую молнию Небесный змей и Богиня-Солнце». Но благодаря этим образам выстраивается какое-никакое повествование, где, наконец, нет места эсэмэскам, социальным сетям и цитатам из «Твиттера» – есть в этом что-то очень человечное.

А еще в нынешних пьесах очень много кукол, мёртвых матерей и отцов. Иногда мёртвая мать и кукла – это одно и то же. Присутствует интерес к психиатрии и психотерапии (Елена Ерпылева, «Тир. Правила игры»). Такое впечатление, что авторы, столкнувшись в жизни с курсом психотерапии, тут же бегут писать пьесу, дабы отработать свои травмы. Но в этом есть что-то мегаинфантильное. По количеству трупов, рассуждающих о судьбах России, конечно, чемпион Дмитрий Ретих («Шочимики – цветочная смерть»). Канва выглядит примерно так: «1826 год, Кронверк Петропавловской крепости. На деревянном помосте виселицы стоят пятеро. 1881 год, плац Семеновского полка. На деревянном помосте виселицы стоят пятеро. 1015 год, Киев. У жертвенной ямы сидят князья-братья Борис и Глеб», и так далее аж до 2826 года.

Кроме проклятых матерей-кукол, рассуждающих о судьбах страны трупов, девочек-самоубийц, смартфонов и блогеров, мало кто обходится без мата. «Вадик проводит рукой по затылку, рассматривает руку. Возвращается к двери и выписывает на ней кровью – «ПИ», снова прикладывает руку к затылку, морщится, стонет, и выводит дальше – «ДА» (Дмитрий Богославский, «Катапульта»). Есть попытки синтезировать увиденное ранее («Аспирин», Надя Алексеева), где есть и «Приключения Карика и Вали» – они же «Дорогая, я уменьшил детей», и даже мюзиклы из «Петтсона и Финдуса», плюс речитатив, он же коллективный Оксимирон. Но тут хотя бы присутствует фантазия. Во всем остальном присутствует бесконечная «квартира в покосившейся трехэтажке», где ведутся бесконечные разговоры, перемежаемые взаимной агрессией (Татьяна Загдай, «Человек в закрытой комнате», Сергей Ермолин, «Стеклянная луна»).

Иногда квартира в трехэтажке принимает форму автобуса с тремя челночницами, которые едут на Север. И жанр разговоров в покосившейся трехэтажке приукрашивается фольклором народов Севера (Мария Малухина, «Полярная болезнь»). 1996 год, в автобусе едут три девушки – бесконечный нарратив. Бесконечные разговоры за жизнь не выше уровня потолка автобуса. И только песни аборигенов и сказания – глоток свежего воздуха в этом повествовании «Ныряет на дно ловкая выдра Яха'Ерв, хозяин реки, звенят капли воды, как веселый колокольчик...» Что-то много у нас в драматургическом конкурсном наборе аборигенов Крайнего Севера. Мне-то что – я тридцать лет на Крайнем Севере прожил, мне прикольно, но о чем-то это говорит. А о чем, не пойму – может, творчески просыпается Север? Крайний, как плоть.

И всё, что говорят персонажи – практически каждая реплика – просится в цитаты. Как это было уже с «Человеком из Подольска» Данилова, пьесы, которая вовсе не про Подольск. Наличие таких персонажей, как «Мёртвый шахтер» и «Шахтёр, который умрет через две недели», жутковато актуально. Но, как вы понимаете, пьеса написана не вчера. И нет в этом никакой чернухи, за счет которой пытаются утвердиться менее талантливые авторы. Эта пьеса беременна юмором и удивительно доброй интонацией. «Девушка с золотыми волосами: – Ужасно – это когда нет интернета. Это самое ужасное. А когда наступает чёрная пурга – это ужаснее ужасного. Однажды одна женщина вышла на улицу, и её убило. А потом вышел её муж, и его тоже убило. А потом сына и дочь, собаку, кошку и волнистого попугайчика». А ещё внутри есть и игра, и абсурд – всё то, что отличает хороший текст от поделки по поводу. Это мой личный фаворит.

А ещё мы видим возвращение советско-американского жанра «производственная драма» в виде «Почтамта» Глеба Планкина. Обязательно с матом, ну и в пытошной в отделении полиции, конечно же, висит флаг России и портрет Путина. Вообще любую пьесу с матом можно даже не читать. Потому что автор, использующий мат, а) безнадежно устарел, б) у него нет художественных средств в принципе. И, конечно, можно не читать и не смотреть пьесы, где в ремарках «Из-за стены раздается ругань напополам с песней «Группа крови» группы «Кино» (П. Соколов, «Проверка»). До свиданья. Нужно ли объяснять, почему?

Но дело в том, что по традиции на «Кульминации», на шоу-празднике по поводу вручения наград, «брусникинцы» делают попурри из пьес-конкурсантов. И очень часто диву даёшься – как они умудряются выцепить из, казалось бы, совсем безнадёжных с точки зрения автора (меня) пьес что-то совершенно новое и поразительное. Что говорит о том, что театр – это гораздо более сложное явление, чем отдельные его составляющие. Одна из которых – пьеса как таковая, написанная на бумаге. Или на айпаде. Или в смартфоне. Или на чём там они пьесы теперь пишут.