«Я погубила советский балет»: Наталия Касаткина — о жизни артистки непролетарского происхождения

Артистка балета и балетмейстер, характерная солистка Большого театра, руководитель московского Театра классического балета, народная артистка РСФСР Наталия Касаткина рассказала «Вечерней Москве» о своей жизни, творчестве и планах.

— Наталья Дмитриевна, среди ваших предков много ярких личностей, которые оставили свой след в истории России и повлияли на облик столицы…

— По линии отца мои предки принадлежат известному московскому купеческому роду. По линии матери — аристократы. Я прямая наследница архитектора Владимира Осиповича Шервуда, того самого, который в Москве построил здание Исторического музея. Его дочь, Вера Владимировна Шервуд, была замужем за Николаем Эдуардовичем Бромлеем, известным промышленником. Он являлся наследным герцогом, этот род происходит из Британии. В XVIII веке уже из Германии Бромлеи перебрались в Россию и остались в ней навсегда. Мастерские Бромлеев после революции переименовали в завод «Красный пролетарий».

— Дворянские корни создали какие-нибудь проблемы для семьи после революции?

— У Кардашовых было имение в Путивле. Именно из-за происхождения моя мама Анна Алексеевна Карадашова не смогла поступить в вуз: во времена ее молодости на это требовалось специальное разрешение. Право на высшее образование давалось рабочим и крестьянам.

— Ваш отец был архитектор?

— Мой папа, Дмитрий Алексеевич Касаткин, был гениальным человеком, он построил пол-Москвы. Он был инженером-строителем. Его предки из деревни Пошехонье. Позже на ее месте образовалось Рыбинское водохранилище. Когда деревню затопило, Касаткины перебрались в Москву. Они были мастерами по изготовлению повозок и продолжили свое дело: мастерили и продавали телеги и кареты. Сегодня на том месте, где они когда-то осели, находится улица Каретный Ряд.

— Вы помните фамильный дом?

— Я помню деревянное двухэтажное здание. Дом стоял на Каретном Ряду, его стены были выкрашены в пурпурный цвет. Этот дом принадлежал Касаткиным. После революции Касаткиным оставили в этом доме одну комнату. До 6 лет я там жила вместе со всеми. Потом началась война, мы с родителями уехали на Урал. Позже дом снесли. Сейчас на его месте построили Дом артистов Большого театра, в котором я живу. Моя мама была детским писателем. Она описала этот дом в своей книге.

— Ваш отец был одним из организаторов демонстрации в Европе достижений новой России незадолго до Великой Отечественной войны?

— В 1937 году в Париже на всемирной выставке разные страны представляли свои достижения. Мой отец построил там павильон Советской России. Когда проект утвердили, отец получил телеграмму от Сталина. Он дал распоряжение сделать павильон еще выше и внушительнее — по соседству возводила свое строение гитлеровская Германия. Мы должны были выглядеть лучше. В 1958 году я была в Париже и еще успела застать эти постройки. Не было, разумеется, «Рабочего и колхозницы». Скульптуру Мухиной сразу после выставки вернули в Москву и поставили у входа на ВДНХ. Советский Союз мог себе позволить такие перевозки. Сейчас в Париже на месте той выставки находится транспортный тоннель, они все снесли.

— Не отразилось ли на карьере вашего отца пребывание за границей?

— Он полгода провел во Франции, и, конечно, общался с иностранцами. У отца из-за этого потом были большие сложности. Советские граждане не должны были контактировать с капиталистами. Папу сделали персоной нон грата.

— А лично вас в каком-либо виде репрессии коснулись?

— Меня из-за непролетарского происхождения не притесняли. Но административное давление было, и сильное. Меня и моего мужа, Владимира Юдича Василева, вместе с которым мы руководили Государственным академическим театром классического балета, всю жизнь пыталась «сдерживать» министр культуры СССР Екатерина Алексеевна Фурцева. Она мешала и до, и после, она просто ненавидела нас и разослала директивы «не рекомендовать балеты Касаткиной и Василева к постановке».

— Вы вместе с вашим мужем, балетмейстером Владимиром Василевым создали уникальный спектакль…

— Вместе с супругом мы работали над сочинением Стравинского. Мы выбрали балет «Весна священная», потому что это ­величайшее произведение ХХ века. Мы создали совершенно новый спектакль. Мы с мужем придумали древнюю русскую хореографию, изобразили в танце весенние славянские обряды. Когда мы закончили работу, на просмотр в Москву приехали крупнейшие режиссеры со всего мира. После того как эти мастера обсудили увиденное, к нам подошел директор Большого театра Михаил Михайлович Чулаки. Он сказал: «Фурцева просила не рассказывать вам, что говорили гости. А то зазнаетесь!» Так он сообщил нам, что работа оценена высоко.

— И вам открыли границу?

— Потом была поездка в Америку. Ситуация во время гастролей в США дошла до абсурда: в Нью-Йорке мы представили балет «Весна священная», это был триумф! Накануне нам удалось договориться с самим Стравинским, чтобы он стоял во время спектакля за пультом. Но Фурцева заявила: «Нечего эмигранту примазываться к успеху советского балета!»

— Вы видели Стравинского?

— Нам удалось пообщаться с этим великим композитором. Было интересно услышать от автора, как он замыслил создать этот балет, какими источниками пользовался… В то время материалов о языческой Руси было крайне мало. Отдельно нам «попало» за то, что Стравинский рисовал эту Русь. Среди его набросков было много эротики, в Советском Союзе, как известно, «секса не было».

— И вы опять стали «невыездными»?

— После этого нам не давали работать 6 лет. Фурцева предлагала дачу, квартиру, машину. Мы отказывались и говорили, что хотим работать. Она прямо отвечала: «Этого я вам позволить не могу!»

— Вас выпускали на гастроли с мужем вдвоем?

— В первую свою поездку за границу я поехала одна. Мужа оставили дома. Это была «подстраховка» — чтобы вернулась. Мы писали друг другу письма, но не получали ответов. Через три месяца нам вручили наши письма в Москве — их просто складывали в пачки. Корреспонденцию не пропускали. Через девять месяцев после возвращения у нас родился сын Иван.

— Некоторые артисты выбирали для жизни Запад?

— Мы вырастили артиста балета Михаила Барышникова, который остался в Канаде в 1974 году. В СССР это было страшным преступлением. Перед побегом он долго терзался. Барышников — гений. Невероятная силища. Но с собой он справиться не мог. В КГБ понимали, что он хочет сбежать. Вначале его не пускали за границу, потом разрешили съездить в Париж… Я помню, как мы стояли в аэропорту, он был в расстегнутой рубашке, и на его грудь падал снег. Он был расстроен. Он вспомнил о том, что ему сказала Майя (Плисецкая — прим. «ВМ»): «Миша. Я знаю, вы хотите остаться. Не делайте это на моих гастролях!» И он вернулся, не стал никого подставлять. Остался он во время другой поездки.

— Вас пытались сманить? Ведь звезд такой величины хотели бы заполучить многие страны…

— Однажды к нам в гости приехал крупный американский бизнесмен, миллионер. Он занимался тяжелой промышленностью. Он пришел и стал уговаривать: сказал, что готов предоставить нам целый театр, где никто не будет мешать создавать то, что мы хотим. Сулил полное отсутствие цензуры, свободу творчества. Мы с мужем сказали хором: «Нет! Мы хотим работать дома!» Предложений остаться и работать за рубежом было много.

— Почему вы выбрали СССР?

— Опасений насчет того, что за границей у нас что-то может не сложиться, не было. Мы вошли в этот мир как нож в масло. У нас там появились связи в мире искусства, было много поклонников. Просто наши предки — русские люди. Они — часть истории России. Нас с Володей растили здесь замечательные мастера. Куда можно деться от Большого театра? Куда мы — от этих площадей, от домов Шервудов и Касаткиных, от Москвы? Нам в голову не приходило эмигрировать. Даже сомнений не было.

— Говорят, что нельзя работать с родственниками и что люди искусства часто разводятся…

— Мы прожили с Владимиром в браке 64 года (Василев умер 24 августа 2017 года — прим. «ВМ»). Всю жизнь мы работали с мужем вместе. Не могли разделиться. Мы орали друг на друга, спорили о решениях в танце. Но потом понимали, что думаем одинаково и стремимся к одному. Мы были едины всегда. Две половины одного целого.

— Какие из ваших совместных спектаклей вам наиболее дороги?

— Помимо балета «Весна священная», я выделяю по значимости еще две работы: «Сотворение мира» и «Ромео и Джульетта». «Ромео и Джульетту» тоже запрещали. Это был результат интриг одной главной балерины, которая хотела быть Джульеттой, но не была ею по ряду объективных причин. Она ходила жаловаться в областной комитет КПСС. Мы долго боролись за то, чтобы этот спектакль имел право жить, и прорвали блокаду. Этот балет стал одним из любимых.

— Означает ли диплом известного учебного заведения гарантированное мастерство, в данном случае — в области хореографии?

— Я погубила советский балет. Напрочь. Мы учились в ГИТИСе. Выяснилось, что туда некоторые люди пришли случайно. Когда-то они «пошли в хореографию», потому что так им было ближе к дому. На последнем курсе они не знали основных, базовых элементов, некоторые из них впервые стали к балетному станку. Мы трудились перед тем, как прийти в ГИТИС, десяток лет, а они не владели элементарной хореографией. Я ставила для них дипломные номера, после чего балетмейстеры выпускались с золотыми медалями и получали высокие назначения в лучших театрах Советского Союза. Разумеется, долго подобные «специалисты» проработать не могли. Началась другая эпоха, возникли симфонические балеты, стали появляться талантливые люди новых поколений.

— Несмотря на почтенный возраст (86 лет — прим. «ВМ»), вы пребываете в отличной форме, прекрасно выглядите, обладаете удивительной памятью и энергичны. В чем секрет?

— С детства я много трудилась. Я становилась к станку и ковала свое тело. Оно стало настолько натренированным, что действовало и действует как бы само по себе. А здоровое тело определяет здоровый дух. Все связано.

— Как вы перенесли ковид?

— Два месяца я проболела коронавирусом. До сих пор вижу окружающих не четко. Недавно перестало качать, первые дни хожу по залу нормально. У меня врожденные проблемы с головными сосудами. С этим ничего не сделаешь.

— Вы мастер. Неужели с каким-то подобным врожденным «минусом» можно добиться того, чего достигли вы?

— Я долго скрывала, что у меня плохой вестибулярный аппарат. Он был слаб для ведущей балерины Большого театра. Я могла сделать без остановки всего 28 фуэте, потом теряла равновесие, падала. Поэтому я отказывалась от некоторых предлагаемых главных ролей, хотя все балетмейстеры Большого театра хотели, чтобы я участвовала в их спектаклях. Они не могли понять, в чем дело. Мне было стыдно. Я могла делать неограниченное количество фуэте по кругу, исполняла любые пируэты, но не «тянула» 32 фуэте на месте. А потом мне стало интересно танцевать характерные танцы, меня это увлекло.

— Над чем вы трудитесь сегодня?

— Сейчас я работаю над балетом «Пушкин. Сны после жизни». Композитор — Андрей Петров. Спектакль предполагает оркестр, хор с солисткой, чтение стихов Пушкина. О себе Пушкин писал: «Потомок негров безобразный, взращенный в дикой простоте…» Полагаю, нас за строки классика не запретят в Европе. Стихи читаются по-русски, они не поймут. Замечу, в группе у нас работает самый настоящий негритенок. Красивый мальчик, но Пушкина будет играть не он. Он задействован в кордебалете, в русских танцах.

— Ждут ли ваш театр какие-либо перемены?

— Недавно у меня состоялась встреча с министром культуры Ольгой Борисовной Любимовой. Она выслушала нас, вникла в проблемы балета. Появилась надежда, что театр Касаткиной и Василева обретет собственную сцену. Это очень важно.

— Когда ценители балета смогут увидеть ваш очередной спектакль?

— По причине пандемии у нас отменили апрельские спектакли в Кремле. Хочется верить, что они перенесены. «Дон Кихот» состоится, предположительно, осенью. За период ограничений на общественные мероприятия мы успели восстановить спектакль «Петербургские сумерки» под «Пятую симфонию» Чайковского и «Чудесный мандарин» на музыку Белы Бартока. Это авангардные спектакли. Кроме того, мы планируем открытые репетиции в наших залах.

Читайте также: «Пусть вся страна танцует»: Жириновский призвал возродить балы в России