Ровно 25 лет назад, 14-19 июня 1995 года, Шамиль Басаев и его боевики удерживали в больнице Буденновска Ставропольского края около двух тысяч заложников. Бандиты требовали независимости Ичкерии, а российские власти, несмотря на беспрецедентный масштаб и тяжелейшие условия, приказали применить силу. Тогда погибли почти 130 человек. Ранее «Лента.ру» уже опубликовала воспоминания спецназовцев «Альфы», отправленных в атаку на террористов. Один из них, пулеметчик Алексей Филатов, к 25-летию теракта написал книгу «Буденновский рубеж. Расследование участника событий», в которую вошли воспоминания бойцов, командиров и заложников. С разрешения автора мы приводим отрывок, в котором врач Анатолий Скворцов описывает самый тяжелый момент штурма. Анатолий Скворцов. Заслуженный врач Российской Федерации, хирург высшей категории. В 1995 году — заведующий хирургическим отделением ЦРБ города Буденновска:

— Я долго не мог заснуть — ждал штурма. Вспоминал, как еще позавчера вечером, отпуская меня в штаб, Басаев сказал: «Не возвращайтесь назад. Клянусь, ни одного человека за то, что вы не вернетесь, я не расстреляю». Как я мог не вернуться? Убьют — значит, убьют, но со своими. Я хотя бы перед родителями моих девчонок не буду виноват. Сказать им о штурме я тоже не мог: истерика начнется, паника.

Я думал: сегодня, скорее всего, будет очень тяжелый бой. Во-первых, чеченцы очень мотивированы: хотят положить конец войне и перейти к переговорам о своей независимости. Во-вторых, в их составе только добровольцы с боевым опытом. Я оценил их грамотную организацию обороны: на основных точках стояли тройки — пулеметчик, гранатометчик и стрелок. В-третьих, запасы оружия и боеприпасов у них внушительные.

А что мы, врачи, сможем сделать? Взвесив свои возможности, я понял: практически ничего. Все операционные разбиты, стерильного перевязочного материала нет и приготовить его не из чего. Стерильная операционная укладка осталась для одной полостной операции. Инструментарий стерилизовать негде, медикаментов практически нет, систем для инфузий единицы, растворов — несколько банок. Вчера наскребли медикаментов в других отделениях, но этого слишком мало. Возможно, как обещала чеченский врач Белла, они нам немного помогут с перевязочным материалом и противоболевыми средствами. С такими неутешительными мыслями я задремал.

Я вздрогнул, когда где‑то вдалеке как будто раздались разрозненные крики «ура» и сразу за ними прозвучали выстрелы. На часах было около пяти утра. За окном серело. Вот и наступил день «икс», который определит, кому жить, а кому умереть. В первую же минуту все слилось в сплошной грохот, в котором выделялись частые пулеметные очереди и взрывы. По приоткрытым ставням большого окна кабинета, где мы находились, ударила пулеметная очередь и выбила середину оконных стекол. Оставшиеся в рамах большие осколки раскачивались при каждом взрыве, а под ними сидели молодые девчонки — медсестры из других отделений.

Я пробрался к окну, переступая через сидящих и лежащих. Укрываясь за стеной, я вытаскивал раскачивающиеся осколки и бросал их на улицу. С другого края окна это же делал наш уролог. Вдруг по старой акации, растущей против окна, прошла пулеметная очередь. Она срезала много ветвей, даже крупных, они надламывались и падали на землю. Я подумал: «Господи, такое дерево слетело, что от меня останется, если в меня попадут! Как же беззащитен перед этой силищей человек!»

Пули вовсю стучали по стенам, летели осколки кирпичей. Я выбрасывал последний осколок, когда он уже снаружи разлетелся у меня в руке. Боковым зрением увидел мелькнувшую туманную полосу справа от виска. Я резко отпрянул от проема. Посмотрел вниз: на полу лужа крови. Я закричал в этом грохоте: «Все целые?» Мне в ответ: «Вроде, все». Я смотрю: а это у меня с руки кровь бежит. Только тогда почувствовал неприятное жжение в правой кисти. Были видны кости — разрезало костную фалангу. Из дальнего угла комнаты главный бухгалтер кинула мне бинт, коллега врач — вату, я сам наложил тугую повязку, присел в углу и кожей спины почувствовал холодный пот. Я понял, что мне страшно.

Константин Тарусов / ТАСС

В это время в дверях я увидел боевика. Он приказал всем подняться и встать в проем окна, иначе расстреляет. Его вид говорил, что это не просто угроза. Бледные, без всякой мимики врачи и медсестры медленно поднимались и занимали проем окна. Боевик приказал кричать «не стреляйте». Сначала все кричали негромко, растягивали слова, но постепенно стали кричать все громче, по нарастающей. Я стоял со всеми, как живая мишень. Как тогда, в операционной. Понять это сможет только тот, кто безоружный, беззащитный стоял под пулями, каждую секунду ожидая своей смерти. Не один в тот день дождался и ушел в вечность. Из нашего оконного проема я видел этаж роддома, где в окнах так же стояли медики и кричали, что именно — не мог разобрать из‑за стрельбы.

Так прошло минут пятнадцать-двадцать, хотя мне показалось, что минула какая‑то страшная, безжалостная вечность. Пули вовсю стучали по стенам. Штурмующие старались не попадать в проем, но я понимал, что при таком обстреле это неизбежно. И вот внутрь залетели первые пули. Напуганные люди начали слезать с окон и ложиться на пол. Чеченец заорал, чтобы вернулись на окна, что расстреляет всех, но это не помогло. Я выбрался в коридор, добрался до холла и встретил Анатолия Михайлова. Он сказал, что уже есть убитые, много раненых. Люди лежали на полу. Через лежащих к раненому пробирался хирург Александр Бутенко. Другого раненого осматривал интерн Муслим Алиев.

Добравшись до ординаторской, я увидел хирурга Веру Чепурину. Там же, лежа у стены, в трубку телефона, связанного со штабом, кричал, не выбирая выражений, начмед Петя Костюченко. Я смотрел на все это и думал: хоть бы пронесло!

В этот момент до меня добралась наша медсестра, она возбужденно прокричала, что в другом конце коридора чеченцы обливают бензином и поджигают раненых заложников. На полусогнутых я побежал туда, понимая, что, если это так, оттуда я уже не вернусь.

Горела наша материальная комната, заложники отползли от ее горящего участка и сгрудились на полу, как сардины в банке. Я заглянул в палату и увидел лежащих на полу трех боевиков с пулеметом и гранатометом. Я крикнул: «Зачем сжигаете раненых?» Они посмотрели на меня, один прокричал: «Мы что — сумасшедшие, чтобы жечь людей?» — «А почему так пахнет бензином?» — «Пролили бензин для генератора». На душе отлегло. Разговаривать было почти невозможно, сквозь грохот ничего не было слышно.

Я пробрался обратно к ординаторской, к телефону, позвонил в штаб, чтобы прекратили это безумие, но штаб не отвечал. Я лег на пол. В стену снаружи ударил снаряд и взорвался. Было ощущение, что комната сдвинулась. После, при восстановительных работах, подтвердилось, что так и было. Я не мог подняться. Самое тяжелое — лежать и ждать.

Сергей Величкин, Николай Малышев / ТАСС

В какой‑то момент я понял, что больше не могу лежать, что должен пройти по отделению, посмотреть, что происходит с людьми, сколько раненых. Когда я подошел к дверям ординаторской, они сами открылись, я отпрыгнул и ударился обо что‑то головой. Сразу поднялся на корточки и в этот момент отлетел. Оказалось, я уперся головой в гранатомет, а когда поднялся, он выстрелил, а я полетел. Из гранатомета в окно стрелял Басаев.

Я пополз в сторону операционной. Все лежали на полу, в том числе медики, стоял плотный туман из пыли и гари. Прямо рядом со мной вдруг упал человек с пробитой головой. Когда в голову попадает пуля, звук такой, как будто арбуз об пол раскалывается. Убитый падает молча, не кричит, как в кино.

Я толкнул дверь в уже разбитую малую операционную. На полу лежали анестезиологи и проводили искусственную вентиляцию легких раненому. Дальше на коленях стояли хирурги и оперировали женщину. Операционная простыня, закрывающая тело, была вся в крови. Я подполз к ним и спросил: «Что там?» — «Ранение брюшной стенки с сильным кровотечением из раны, по клинике проникающее». Ранения шли от пуль калибра 5,45. Калибр всегда виден по входному и тем более выходному отверстию. Это пули наших, у чеченцев было оружие калибра 7,62 (у части боевиков также было оружие калибра 5,45 миллиметра, что подтверждается кадрами фото- и видеосъемки — прим. «Ленты.ру»). У 5,45 страшные раны. Пулька маленькая, и когда она только касается тела, с нее слетает рубашка и вылетают мелкие осколки, бьют как факел, поражая все внутри. Оперировали на грязном полу, инструменты обрабатывали спиртом.

Я пополз дальше — осмотреть раненых. Сам я оперировать, увы, уже не мог: ранение кисти вывело меня из строя. Перемещался от одного к другому, ранения в основном были осколочные — конечностей, поясницы. Вдруг ко мне подполз боевик, дагестанец, и крикнул: «Посмотрите моего брата». Я знал о боевике, раненом в шею, кто‑то из наших уже осмотрел его и перевязал. Я сказал: «Слушай, я в курсе дела. Живой он будет». — «Ради бога, мы вас все просим, посмотрите», — снова попросил дагестанец со слезами. Брат его лежал метрах в пяти от меня. Я на карачках перебрался к нему, посмотрел ранение: пуля прошла насквозь, кровотечения нет, значит, сосуды не задеты. Попросил его пошевелить пальцами, он пошевелил: нервы тоже не задеты. «Все, — говорю, — обойдется». Он заулыбался. Я пополз дальше. Дагестанец снова меня ползком догоняет и говорит: «Доктор, как мне вас отблагодарить?» — «Да никак, — отвечаю, — это наша обязанность — оказывать помощь. Хоть вы бандиты, хоть наши, мне все равно, я обязан оказать помощь». Сказал и перепугался, что бандитом назвал, думаю, сейчас пристрелят. Он горько как‑то улыбнулся и ответил: «Да ничего, доктор, мы привыкли, что нас бандитами называют».

В ординаторской были Вера Чепурина и Петя Костюченко. Штаб по‑прежнему не отвечал. Боевики заперли нас в больнице, а свои же нас расстреливали. Мы понимали: если будет прорыв, погибнем почти все. Нам пришла бредовая идея: позвонить в МИД, где работал брат мужа Веры. Мы долго дозванивались, в итоге чудом дозвонились до этого человека. Он пообещал, что сейчас же поднимет вопрос. Мы почувствовали облегчение: вот сейчас он передаст, и там что‑то решат.

Александр Земляниченко / AP

Мы ждали, но больше звонков не было. Не желаю никому испытать то чувство беспомощности, безысходности и позора за поведение и действия руководителей страны, которое испытал я.

Я психанул и пошел в свой кабинет. Не пополз, а пошел, но потом все равно упал, шел сильный обстрел. Дышать уже было трудно, шел четвертый час штурма, в туалеты не сходить, все это люди друг под друга делали.

Я заполз в свой кабинет и понял, что в нем нет мягкой мебели. Я взбесился: эта мебель была подарком завода, и я очень ее ценил. Я зациклился на этой мебели, принялся выяснять, где она, и услышал: «Мы выбросили вашу мебель в окно». Вдруг пришла мысль: «Выгляну в окно и проверю, выдержу или не выдержу эту стрельбу?» Захотел сыграть в русскую рулетку, стать сильнее своего страха, управлять им. Крикнул: «Я посмотрю, где мебель», чтобы люди не подумали, что я сошел с ума.

Я подошел к окну и вылез из него по пояс. Внизу горело кресло. Пули бились в стену около меня, коллега тянул меня за ноги обратно, орал, что я сошел с ума. Но тогда я побеждал свой страх. И победил. Как только это произошло, мой организм сам стал подсказывать, как дальше себя вести. Когда я отошел от окна, все стало для меня по‑другому.

Я полз обратно к ординаторской, когда по стенам начали бить с невиданной до этого силой и без перерыва. Было похоже, что сейчас случится прорыв. В углу я увидел тяжелораненого боевика. Асламбек Маленький подбежал к нему на полусогнутых, они что‑то сказали друг другу, и Асламбек убежал. Раненый попросил всех отодвинуться подальше. Люди отползли, он повернулся лицом к стене и взорвался. Думаю, они ждали прорыва, боевик не хотел сдаваться.

Я забежал, согнувшись, в ординаторскую. Под столом сидел Толя Михайлов. Я нырнул к нему. Я понимал, что вот-вот нас накроет — и все, конец. Но я уже думал об этом спокойно, как о чем‑то неизбежном. Михайлов вдруг достал из кармана фотографию своей семьи и начал показывать, кто есть кто. На фото он был в форме офицера милиции. Я посмотрел на него и сказал: «Ее же могли найти, а тебя расстрелять!» Он ответил: «Будь что будет, но ее я не уничтожу».

Я дотянулся до телефона и позвонил в штаб, снова никто не ответил. Тогда я на каком‑то автомате набрал номер своей квартиры и даже растерялся, когда услышал голос жены. Она сказала, что внучка и дочь дома, что все в порядке. У меня как камень с души свалился. На вопрос, что там у нас происходит, ответил, что стреляют, но ничего, терпимо, и положил трубку.

Александр Земляниченко / РИА Новости

Пули ложились все ниже, уже щелкали по столу, под которым сидели мы. Стреляли откуда‑то сверху. Из домов, с крыш? «Эх, Толик, погибать не хочется, сегодня же День медика», — сказал я Михайлову. «Там разбитый холодильник валяется, а в нем бутылка шампанского», — оживился Толя. «Да ну, не может быть», — говорю. «Целая была! Принесу». Ползком, на карачках Толя исчез. Минуты четыре прошло или пять — появляется, за пазухой бутылка. На столе чашка была, мы ее опустили под стол и налили шампанское. Только приготовились пить, как вдруг бабахнуло так, что здание закачалось. Бутылка у нас упала, из чашки шампанское выплеснулось. Мы схватили бутылку, начали пить шампанское, и в тот момент я ясно понял, что смерть пришла, что скоро в больницу ворвутся.

Вдруг к нам под стол откуда ни возьмись прыгнул Асламбек Большой: «Германович, звони в штаб! Пусть прекратят огонь, заложников выдаем». Я спросил: «Что, всех что ли?» — «Басаев сказал, всех отдадим, иначе всех убьют». — «А вы?» — «Мы выберемся, не в первый раз».

Я набрал штаб: гудки, гудки, и вдруг снимают трубку. Я начал кричать в трубку, а там Медведицков, начальник МВД нашего края. Слышу, он кричит: «Прекратите стрельбу! Переговоры! Прекратить стрельбу!» Начало потихоньку стихать. Доносились единичные хлопки. Неужели все?

Люди заходили, начали высовываться, и вдруг заработали снайперы. Я опять в штаб звоню и кричу: «Прекратите стрельбу!», а Медведицков мне: «Ну что я могу с ними сделать?» Я говорю: «Интересно, вы нас убиваете и считаете это нормой?» Он: «Ну что ты так на меня?» — «Так вы ж соучастник, убийца, вы такой же убийца, как и все остальные, что чеченцы, что солдаты наши — вы все одинаковые убийцы».

Сергей Величкин / ТАСС

Как только стихло, я пошел по палатам. Женщины лежали на полу, под матрасами, как мы с медсестрами им велели, молодцы. В матрасах были дырки — пули калибра 5,45 замотались в вате. Захожу в мужские палаты: деды все лежат на кроватях. «Деды, а что это вы?» — спрашиваю. «А какая разница, — говорят, — где убьют, там или тут? На кровати привычнее». Все больные, к счастью, пережили штурм.

Басаев отпускал тяжелораненых, беременных и женщин с детьми. Я зашел в палату к Саше Журавлеву, чтобы посмотреть его перед тем, как он уйдет. Больным, которых оперируешь много часов, отдаешь часть души. Я, видимо, как‑то подозрительно взглянул на лежащего рядом чеченца, и он мне сказал: «Да я давно понял, что он милиционер. Но он такой же раненый, как и я. Почему я должен ему мстить?» Александра вынесли из больницы, вместе с ним вышли две сотни заложников.

В тот день стреляли еще долго, но это был уже не штурм, а пальба по больнице из тяжелых орудий. Люди продолжали погибать.