«Все шесть детей умерли на глазах у матери»
Книга «Знак не сотрется. Судьбы остарбайтеров в письмах, воспоминаниях и устных рассказах» посвящена людям, оказавшимся в немецкой оккупации, отправленным в Третий Рейх на принудительные работы и вернувшимся в СССР с усеченными правами и запретом на собственную историю. Составители Алена Козлова, Николай Михайлов, Ирина Островская, Ирина Щербакова начинают биографию своих героев с начала 1930-х годов, когда будущие остарбайтеры были еще детьми. Они рассказывают о голоде, раскулачивании, арестах в Советской России, затем о том, что пережили в неволе, и что им пришлось испытать после возвращения на родину. Книга основана на сохраненных в архиве Мемориала интервью, письмах, воспоминаниях и фотоснимках. «Лента.ру» публикует фрагмент текста.
«Голодный 33-й помню хорошо»
Все наши собеседники, чье детство прошло в деревне, помнили голод 1932–1933 годов. Большинству было тогда 6–10 лет, и постоянное чувство голода у многих было едва ли не первым сознательным воспоминанием.
Анна Одинокова (Черниговская обл.):
«Голодный 33-й год я помню хорошо. Ходила весной в поле собирать гнилую картошку. Крапиву, лебеду добавляли в хлеб. Это был страшный год. Я в первом классе тогда училась. Мамина сестра звала меня, чтобы я к ним приходила ужинать после школы. Ее муж был бригадиром тракторного отряда, у них всегда хлеб был. И вот садимся ужинать, а у меня еда не проходит, у меня слезы градом. Я представила, что дома все голодные, а я сижу и ем». Домникия Скиба (Каменец-Подольская обл.): «Наши люди все опухлые лежали, помирали прямо на улице».
Вспоминая о голоде, наши собеседники говорили и о причинах, вызвавших голод, о политике властей по отношению к крестьянам.
Павел Михайлов (Запорожская обл.):
«У нас власть все запасы зерна забрала. Искали везде, вилами матрасы протыкали. Забирали все подчистую. Даже пару килограммов фасоли, которые мать спрятала за иконой, и те забрали. А нас в семье было шесть человек. Мать пекла тыкву – тыкву не отбирали. А когда начала цвести белая акация, сушили соцветия, клали в молоко и варили суп. Хорошо, что корова была – только она и спасла».
Вспоминали и о пугавших детей слухах о людоедстве.
Неонила Рожкова (Житомирская обл.):
«Что мы ели? Квашеный бурак и мамалыга – не каждый день такая роскошь была. Хорошо помню, как я собирала обгрызки яблок по улицам – кто не доел обгрызок, я его подберу, оботру и доем. Я как раз в 1-й класс пошла, и папа стал водить меня в школу и обратно. А почему? А потому, что крали детей и ели».
Рассказывали о вызванных голодом озверении и жестокости.
Вера Дергачёва (Сталинская обл.):
«Мы пошли с папой на рынок. Там продавали и борщ, и капусту жареную, и кусочки хлеба – прямо как в столовой. И вот при мне один молодой человек схватил кусок хлеба и – бежать. Его догнали и били. Люди бежали посмотреть, как его бьют».
Евдокия Верхоланцева (Псковская обл.):
«Мама побиралась. Брала меня и сестру и ходила с нами побираться. Некоторые добрые люди пускали в дом, давали хлеба, а другие собаку спустят: “Много вас тут шляется!”»
Рассказывали о потерях в семьях.
Иван Запирин (Курская обл.):
«У меня шесть сестер было, они все померли в 32-м году. Все шесть от голода на глазах у матери».
В детской памяти остались эпизоды, трагически перевернувшие всю жизнь. Вот рассказ Галины Шаланковой, чье детство прошло в селе Архангельском Орджоникидзевского края.
«Осталось нас у матери трое – я, брат и сестра. В 33-м году сильный был голод, страшный, вымирали улицами люди, страшно даже вспомнить. Мать свинаркой работала. Мы пойдем, из корыта наедимся со свиньями, да и хорошо. Ходили милостыню просить. Потом маме соседи посоветовали: “Сдай ты их в детский дом, что ты мучаешься”. Ну, она и говорит мне и брату: “Галя, Миша, вы пойдете в детский дом?” Мне было девять лет, а Мише шесть. Мы ей говорим: а хлеб будут давать? Она говорит: будут. Ну, значит, пойдем. Она нас за руку привела на станцию и говорит: Вот я сейчас уйду, а вы подойдете к дяденьке любому и скажите: “Отведите нас, пожалуйста, в детский дом”. Мы так и сделали».
Однако в детский дом надо было еще суметь попасть. Оставшихся без родителей детей колхозников туда старались не брать. Свидетельствует Анна Ермилова (колхоз «Красный партизан», Саратовская обл.):
«Нас было четверо у мамы. Когда она умерла, мне было восемь лет. Отец умер еще раньше. Но так как мы в колхозе, нас в детдом не взяли. Сказали: вы колхозники – одна семья, пусть вас колхоз воспитывает. Взяла нас к себе соседка. Мы у нее жили, и за нас колхоз платил ей три килограмма муки. Ну а мы голодные, как собаки. Обуть, одеть нечего было».
Но и жизнь оказавшихся в детском доме зависела от честности и порядочности тех, кто в нем работал.
Рассказывает Альдона Волынская, которая попала в детский дом на Украине в 1938-м:
«Нам хотелось есть, пить, и когда нам налили, даже самые маленькие не стали есть. В каждой тарелке плавали кучи мух. Ну, потом и этот суп ели. Этот детский дом был создан для детей, родители которых погибли в 1933 году во время голода. С утра до вечера была мечта что-нибудь поесть. Придешь к медсестре, она мажет зеленкой твои струпья и говорит: “Вам бы мясо надо есть”».
Дети из рабочих семей маленьких городов и поселков жили чуть получше, особенно если у отца была рабочая карточка, но многие продукты и для них были недоступным лакомством. Вот одно из самых ярких детских воспоминаний дочери путевого обходчика семилетней Анны Гуляевой (Смоленская обл.):
«Я сильно болела, была слабая, никчемная. И мне так захотелось масла. И папа поехал в Вязьму и говорит: “Ну что тебе, доченька, привезти?” Я говорю: “Масла, масла!” Очень просила. Мне так хотелось масла сливочного!»
Среди наших собеседников было несколько детей из благополучных городских семей: инженеров, военных, партработников. Они жили совсем иначе.
Членов семей инженеров строящегося Сталинградского тракторного завода, например, «кормили в так называемой “американской столовой”, – вспоминает дочь начальника цеха Антонина Сердюкова , – за копейки, то есть практически бесплатно. В 1933-м, когда люди на улице падали опухшие от голода, мы жили в роскоши».
В этом свидетельстве важна не столько констатация социального неравенства в «самом справедливом в мире государстве рабочих и крестьян» (один из главных мифов советской пропаганды), сколько то, что несправедливость с самого детства воспринималась как норма, как сложившийся порядок вещей.
Показательно, что естественная для детей жалость, сочувствие к голодным сверстникам не вызывали одобрения у взрослых. Об этом рассказывал в своем интервью Игорь Малицкий – сын военного, увидевший голодающих на Украине. Их семьи благодаря привилегированному положению отца голод не коснулся.
«Летом мы поехали в дом отдыха для военнослужащих. Там была стеклянная такая столовая. А вокруг столовой стояли дети, старики и смотрели, как мы кушаем. Стояли с консервными баночками. Я, помню, бегал по столам, собирал отходы, сливал их в эти баночки и передавал им. За это меня здорово ругали».
«Отца арестовали»
Довоенное детство будущих остовцев прошло на фоне самых жестоких репрессий сталинской эпохи. Некоторые из них прямо или косвенно стали свидетелями или жертвами раскулачивания начала 1930-х и Большого террора 1937–1938 годов.
В разных семьях эти события воспринимались по-разному, но знали о репрессиях почти все наши собеседники. Существующий до сегодняшнего времени миф о том, что большинство граждан страны жило в счастливом неведении, опровергался практически в каждом интервью.
Приведем рассказ Таиссы Толкачёвой. В 1937 году она училась в 6-м классе и жила в украинском городе Геническе.
«Была такая книжечка, – вспоминает она, – называлась “Товарищ”. В ней были портреты наших вождей. И вот учительница велит нам открыть такую-то страницу и зачеркнуть такой-то портрет: “Это враг народа!” Зачеркиваем. Назавтра – снова: “Зачеркните такой портрет – это тоже враг народа”. Зачеркиваем, зачеркиваем. А потом папа приходит и говорит маме: “Ты знаешь, арестовали нашего бухгалтера”. А рядом, на нашей же улице, жил священник. Слышим, и его взяли. Взяли того, другого, третьего. Папа говорит: “Ну и времена настали, ну и времена! Все стали врагами!” И мы думали: “О господи! Если уж таких берут, как этот бухгалтер, может, и к нам придут?” В такой тревоге жили».
С детьми, особенно в интеллигентных семьях, старались о репрессиях не говорить, но какие-то обрывки разговоров взрослых до них все равно доносились: «Отец очень возмущался, когда начали сажать. Разговаривал об этом с мамой, а нам всегда при этом говорил: “Дети, идите, идите гулять”. Старался, чтоб мы особенно не прислушивались», – вспоминала дочь военного Елизавета Крестьянцева (Кировоград).
Дети чувствовали разлитые в воздухе напряжение и тревогу. Некоторые из них стали свидетелями ареста собственных родителей.
Ленинградка Лидия Дадзис:
«Мне было тринадцать лет. Мой отец был военный, капитан первого ранга, он преподавал в Кронштадтской машинной школе. 23 февраля 1937 года его наградили медалью, а 24-го пришли арестовывать. Я проснулась ночью от маминого плача. Я притворилась, что сплю, но поняла, что папу арестовали».
Галина Аграновская (Орел) вспоминала, как арестовывали отца, писателя Федора Каманина:
«Ночь. В квартире обыск. Мама стоит у печки, заложив руки за спину, бледная, ее знобит, я прижалась к ней и почувствовала, как она дрожит. Бабушка сидит в углу на стуле. Мне девять лет, и я почему-то знаю, что нельзя спрашивать, что случилось».
© mourningtheancient.comГлубокая обида, ощущение несправедливости, внезапное превращение наших собеседников из советских школьников в детей «врагов народа» стали для них на всю жизнь не менее тяжелой травмой, чем пережитое ими во время войны. У многих впервые пошатнулась вера в то, что СССР самая прекрасная страна на свете.
О чувствах подростка, у которого после ареста отца мир в одночасье перевернулся, рассказывал Игорь Малицкий. (Еще недавно он отдыхал в ведомственном доме отдыха и собирал остатки супа для голодающих.)
«Самое тяжелое в моей жизни, даже тяжелее всех концлагерей, которые я прошел, было в сороковом году, когда в школе выстроили пионерскую линейку, меня вызвали на середину, и старший пионервожатый сказал, что сын врага народа не может носить красный галстук. Я не знаю, как я остался жив. Наша 30-я школа находилась как раз возле Харьковского моста, я побежал и бросился с моста в реку. Меня вытащили, отвезли домой. Но я перестал ходить в школу. Мама упрашивала меня: “Сынок, ты должен доказать, всем доказать, что ты честный и сын честного человека”. И я поклялся, что докажу».
Очень трудной оказалась судьба Альдоны Волынской (Москва), которую после ареста отца, а потом и матери, в 11 лет забрали в детский дом:
«Мама надела черное платье и ушла, и – всё. Три дня ее не было, я сходила, заплатила за квартиру, хожу в школу. Папа уже был арестован. Играю с девочками на Сретенском бульваре, через скакалочку прыгали, весна уже была. Прибегает соседка и говорит: “К тебе приехали”. Ну, было несколько человек в комнате, они говорят: “Собирай свои вещи, ты поедешь к бабушке”. Я так про себя подумала: “А как же я к ней поеду, когда я не знаю ее адреса?” И они у меня адрес не спросили. Вывели меня в другую комнату, там всё было перерыто. Разрешили взять вещи только детские. Я взяла однотомник Пушкина и однотомник Чехова, серые такие большие книги. Вот так я с ними ехала на “эмке” в детприемник. Это 38-й год. В Даниловском детприемнике меня повели в подвал, сняли отпечатки пальцев, сфотографировали».
О Большом терроре 1937–1938 годов вспоминали и те из наших собеседников, чье детство прошло в деревне.
Владимир Щебетюк, сын колхозного механизатора (село Исаковцы, Каменец-Подольская обл.) рассказывал:
«В тридцать седьмом году я был в пятом классе. У нас в тот год многих репрессировали. Отца первого забрали, почтальона забрали, ветеринара забрали, доктора, учителей двух, всех забирали. Через дом».
© Public Domain / WikimediaТатьяна Желамская (деревня Руда, Псковская обл.): «Папиного брата, который был председателем колхоза, посадили в “ежовщину”, и он пропал навсегда. А за что посадили? За то, что стог гороха сгнил. Сказали: вредительство».
Из воспоминаний Антонины Улановской (поселок Штеровка, Ворошиловградская обл.):
«1938 год. Все шепотом говорили у колодца: “Посадили Вахлая, он вредитель или шпион”. Неужели шпион? Он – пьяница, нализался, когда все слушали доклад Калинина из репродуктора. Народу в тот раз собралось много, а он подошел к репродуктору и говорит: “Шо ты там брешешь?” Вот и все его вредительство. Ночью за ним пришли и его увели. Остались у него жена и дети, и дочь Лида, с которой мы вместе учились. А сам Вахлай как в воду канул».
Деревенские рассказы в большинстве связаны с раскулачиванием. Они не столь эмоциональны, как рассказы горожан об арестах, но не менее трагичны.
«Отец у нас погиб в 29 лет во время коллективизации, – рассказывала Ганна Музалёва (село Новоселки, Харьковская обл.). – Он был коммунистом, и было ему задание – столько-то человек заагитировать в колхоз. А отцу такой район попался, что не было там желающих идти в колхоз, или он не сумел их заставить. За это его, коммуниста, посадили вместе с кулаками. И он из-за этого застрелился».
Григорий Кульбака (село Кислечеватое, Днепропетровская обл.):
«Я помню, как нас раскулачивали, помню, как наш дом продали, как нас выселили из дома, как мы скитались. А отца арестовали и отправили на Беломорканал».
Анна Штепа (Гусаровский зерносовхоз, Ростовская обл.):
«Нас у папы было шестеро. И у соседа, дяди Саввы, столько же. Они с соседом купили корову, и чтобы одеть нас, ее зарезали и повезли на рынок. Привезли на рынок, а там признали, что она была яловая, то есть с теленком. И их посадили обоих – дескать, хотели укрыть теленка от сдачи государству».
В рассказах будущих остовцев о детстве – раскулачивание, обыски, аресты присутствуют порой как фон, как нечто обыденное, едва ли не само собой разумеющееся. Особенно если рассказчики не из городских семей, а из деревенских. Возможно, это объясняется тем, что сельские жители чаще и непосредственнее сталкивались с насилием властей. Этот опыт вплетается в их рассказы как часть тогдашней повседневности и передается порой без всяких оценок. Вот рассказ об аресте отца Фе дора Дудко (село Крыски, Черниговская обл.):
«Отец немножко сплошал. Он работал на спиртзаводе и перевозил спирт на лошади в бочке. И вот однажды на пароме лошадь лягнула – и бочка упала в воду. А отцу – два года лагерей за это». Характерно, что даже спустя много лет наказание в два года лагерей сын оценивал, как нечто естественное: просто «отец немножко сплошал».
В рассказах сельских жителей о репрессиях мотив обреченности, покорности власти и судьбе едва ли не самый распространенный: «ничего не поделаешь», «куда денешься», «плетью обуха не перешибешь».
Вот характерный пример из интервью с Домникией Скибой (село Заслучное, Каменец-Подольская обл.):
«У нас всё забрали – корову, пару лошадей, свинью, а нас выгнали из хаты. Прямо на улицу. Отчего выгнали? Не хотели вступать в колхоз. Ну, а потом – куда деваться! – поступили в колхоз, робили все».
Если кто-то из детей горожан, оберегаемый взрослыми от тяжелых жизненных реалий, еще мог оставаться в неведении о происходящем, то в деревне это было совершенно исключено. Раскулачиванию подвергались односельчане, соседи, родственники. Кому-то повезло, кому-то нет, кого-то раскулачили, а кто-то раскулачивал сам.
У Виктора Шульдешова (село Крюково, Курская обл.) отец работал председателем сельсовета.
«Мы жили в доме раскулаченного, – вспоминал бывший остовец. – Его не выслали, он в нашем же селе жил. Построил себе на окраине хибарку и жил там».
Конечно, детская психика по-своему преломляла трагические события – в высылке виделся элемент приключения. Татьяна Желамская (деревня Руда, Псковская обл.): «Нашего папу тоже несколько раз исключали из колхоза и даже собирались выслать. Мы с сестрой Катей не могли дождаться – когда же нас вышлют: хоть бы мы на поезде проехались!»
Фрагмент предоставлен издательством Издательство Agey Tomesh