Глава восьмая. Голливудом правит нацистский консул

История «Охоты на ведьм» в 20 главах и 20 фильмах Сотрудники киноиндустрии, выбравшие в столкновении с охотниками на ведьм путь не сопротивления, а покаяния, оправдывали свои связи с коммунистами так: они, дескать, бросились в объятия компартии, потому что их напугал фашизм. Тут много лукавства: в основном они вступали в компартию в 1937-1938 годах, когда коммунизм стал в Голливуде последним криком моды, и следовали многие из них именно моде. Вообще-то, чтобы ужаснуться фашизму, не требовалось ждать так долго: в Голливуде он правил бал с марта 1933 года, когда немецким консулом в Лос-Анджелесе стал Георг Гисслинг. Одним из первых просмотренных консулом на посту фильмов оказался "Взят в плен" "Метро-Голдвин-Майер" -- о янки в немецком плену. Консул счел его "германофобским" и потребовал купюр. MGM царственно проигнорировала его. Гисслинг сделал оргвыводы: хит MGM "42-я улица" не пустили в Германию. После чего Гисслинг в Голливуде сделался столь же могуществен, как и верховный цензор Джозеф Брин, портновским сантиметром измерявший длину юбок у актрис. Все сценарии, касавшиеся Германии, проходили дополнительную цензуру Гисслинга. Об антифашистском кино не могло быть и речи. Больше того: с экрана исчезли персонажи-евреи, само слово "еврей" оказалось под запретом. "Ничего личного, только бизнес". Германия была для Голливуда вторым -- после Великобритании -- иностранным рынком, с его хозяев следовало сдувать пушинки. Только "Уорнер" и "Юнайтед артистс" нашли в себе силы пожертвовать Германией. У прочих онтологических претензий к Гитлеру не было. Сценарист Эдвард Ходоров утверждал: "Если бы Гитлер не набросился на евреев, Майер был бы его лучшим другом, поскольку был еще большим фашистом, чем он". Но и на евреев Майеру было плевать. В июне 1939-го он орал на звезду Мирну Лой, в Амстердаме "распустившую язык" на тему нацистских бесчинств. "Я так взбесилась, что едва не начала плеваться. Я там борюсь за евреев, а они мне велят заткнуться, потому что сделали в Германии еще не все деньги". Лой не знала, что представитель MGM в Австрии -- в интересах бизнеса -- развелся с еврейкой, которая вскоре, как это и предполагалось, погибла в концлагере. Но некоторая правда в словах киношников о запоздалом ужасе перед фашизмом все же есть: часто для того, чтобы по-настоящему ужаснуться фашизму, надо, чтобы он постучался буквально в твою дверь -- так, как в 1937-м случилось со Скоттом Фицджеральдом. MGM взялась за экранизацию "Трех товарищей" Ремарка. Продюсер Джозеф Манкевич, недовольный первой версией сценария, поручил его переработку Фицджеральду, пытавшемуся исправить свое отчаянное финансовое положение голливудской поденщиной. Его версия звучала как антифашистский манифест, но показалась Манкевичу слишком сложной: "Меня поносят за то, что я переписал диалоги Фицджеральда. Но что мне оставалось делать! Актеры не могли бы их выговорить". Поэтому понадобился третий сценарист, который вылечил текст от литературности и психологизма -- идеология в результате стала еще более выпуклой. Тут в дело и вступил Гисслинг, который при активном содействии Брина и Майера изуродовал "Трех товарищей" до неузнаваемости. Время действия они велели опрокинуть из конца в начало 1920-х, что позволяло убрать тему нацизма, свастики, костры из книг. Под диктовку Гисслинга, взбешенного словами о борьбе за "демократическую, свободную, новую Германию", Майер приказал "удалить упоминания о демократии". И все было исполнено. Показательна история с одним из монологов фильма. Несчастного вида старик, услышав, как один из героев говорит: "Германия -- гниющее, истлевающее тело", дает отповедь: "Ой, не говорите так. Я люблю свою страну. Мамочка и я, мы отдали Германии двух сыновей. Одного убили в Польше, другого на море. Все хорошо. Я не жалуюсь. Теперь Германия слишком бедная, чтобы прокормить меня и мамочку после войны,-- но все хорошо. И вы знаете почему? Потому, что Германия остается моим фатерландом. Она по-прежнему защищает меня и мой народ. Я, знаете ли, еврей". Манкевича, сына немецких евреев, в прошлом берлинского корреспондента Chicago Tribune, взбесило это юродство: "Он не называет жену "мамочкой",-- втолковывал он Фицджеральду.-- Он не носит бороду, он так не изъясняется. Он не преисполнен жалости к себе". Переписанный Манкевичем монолог звучал так: "Прошу вас, не говорите так. Конечно, нам было очень горько потерять сыновей, но ведь это ради фатерланда -- ради нашей страны. Потому что Германия дала нам нечто большее, чем все, что мы можем отдать ей взамен. Дом. Мир и безопасность. Видите ли, мы -- евреи". Но Гисслинг передал через Брина: "никаких евреев!" И монолог получил следующий финал: "Дом и безопасность. Страну, которой всегда можно гордиться". Аппетиты Гисслинга, однако, росли, и в конце концов он захотел, чтобы фильм осрамил коммунистов. И тут Манкевич не выдержал. Швырнув сценарий на стол, он вылетел из кабинета Майера, прорычав, что расторгает контракт. Он был слишком влиятельным продюсером, чтобы MGM могла позволить себе его потерять, так что Гисслингу пришлось ограничиться уже достигнутым, но, не вспыли Манкевич, Майер охотно доправил бы сценарий до геббельсовского эталона. А что Фицджеральд? Нервный, совестливый, старый мальчик эпохи джаза, автор рвущейся, как паутинка, прозы. Измученный пьянством, безумием жены, безденежьем, поденщиной. Его считают аполитичным, биографы охотно цитируют его слова: "Решение окончательно принять коммунизм, как бы благодатно ни было для души, неизбежно представляет печальнейший процесс для любого, кто вкусил интеллектуальных удовольствий мира". Но могла ли неизбежность печали испугать его -- или логика его творчества подразумевает выбор печали? Он писал дочери: "Прочти страшную главу "Капитала", посвященную рабочему дню, и проверь, сможешь ли ты остаться такой же, как прежде". В его библиотеке были "Коммунистический манифест", программа Коминтерна, "Пролетарская революция и ренегат Каутский" Ленина. В 1932-1934 годах он предоставлял свой дом в Балтиморе для партийных. Да, говорят биографы, он немного увлекался, но порвал с партией из-за вмешательства в творчество и расового вопроса: он, ну, недолюбливал негров. Но история с "Тремя товарищами" пробудила в нем, как сказал бы Ленин, "коммунизм чувств". "Скотт был в ужасном состоянии. Мне говорили, что он готов был вступить в компартию". С тех пор как писатель Говард Фаст рассказал об этом, появились категоричные свидетельства: Фицджеральд в партию вступил. Смерть в 1940 году спасет его от черных списков. А вот либерала Манкевича "красные" поставят в 1950-м -- в надежде на его бойцовские качества -- во главе Режиссерской гильдии. Он скажет много правильных слов, заклеймит маккартизм, но, едва заняв пост, обяжет режиссеров письменно поклясться в верности американизму. Георг Гисслинг и Элли Байнхорн, Лос-Анджелес, 1934 год