Нечистое счастье

Почему россияне скрывают свои чувства Довольствоваться малым, скрывать свои чувства, опасаться зависти. Чем меньше у людей возможностей для самореализации, тем быстрее счастье по-русски приобретает черты, характерные для традиционного сословного общества. НАДЕЖДА ПЕТРОВА Эра благоденствия «Я за всю жизнь раза три чувствовал такое… умиротворенность, что ли. Когда в первый раз бомжевал в 18 лет и в розыске был, в мороз искал ночевку, все было занято. Нашел, наконец, сухой подвал, лег на теплые трубы, вывернул лампочку, ввернул “жулик” (комбинация лампочного патрона с розеткой.— “Ъ”), вскипятил лезвием бритвы воду, заварил чай... и был счастлив». Если вы попробуете повторить наш опыт и спросите своих друзей, когда они чувствовали себя счастливыми, вы, возможно, быстро придете к выводу, что счастье — явление удивительное и крайне редкое в человеческой жизни. Но каков вопрос, таков ответ. Если спросить человека, счастлив ли он «в целом», несмотря на то, что «в жизни бывает всякое», он, скорее всего, скажет: «Да». В апрельском опросе ВЦИОМа такой ответ дали 85% респондентов: 39% оказались «определенно счастливы» и еще 46% — «скорее счастливы», чем наоборот. Но то счастье, в котором люди признаются социологам, совсем не похоже на то сильное эмоциональное переживание, о котором обычно рассказывают только близким,— в первом случае оно больше похоже на субъективную оценку своего благополучия. «То, о чем спрашивают социологи,— продолжительное, генерализованное состояние. Понятно, что у всех много забот, но можете ли вы считать себя счастливым? Да, наверное. А можете ли вы считать себя несчастливым человеком? Было бы интересно задать такой вопрос»,— отмечает гендиректор консалтинговой компании «Дымшиц и партнеры» Михаил Дымшиц. «К цифрам как таковым следует относиться с осторожностью,— продолжает он.— Когда в опросах нет промежуточного варианта, люди предпочитают выбирать скорее положительное состояние, чем отрицательное. Однако динамику, особенно на длинных периодах, этот показатель отражает: по всем исследованиям, кто бы их ни проводил, люди действительно о некотором состоянии счастья сейчас говорят больше». Хотя рациональных причин для этого больше не становится. Эксперты ВЦИОМа, правда, приводили среди возможных объяснений версию результатов, что общественный «эмоциональный подъем» связан с реакцией на позитивные новости — «наметившийся рост промышленного производства и ВВП в целом, укрепление рубля». Но, во-первых, динамика этих экономических показателей остается довольно слабой — промпроизводство в первом квартале (то есть в период, непосредственно предшествовавший опросу ВЦИОМа) выросло на 0,1% год к году, ВВП — на 0,5%. А во-вторых, кроме позитивных экономических новостей есть и негативные, притом имеющие куда больше отношения к повседневной жизни. Так, по данным Росстата, несмотря на рост реальных зарплат (в первом квартале 2017-го в среднем на 1,9% год к году), реальные располагаемые доходы все еще падают (минус 0,2%), а доходное неравенство — усиливается (коэффициент фондов вырос за год с 13,7 до 13,9, коэффициент Джини — с 0,395 до 0,396). Опросы, надо сказать, большого роста экономического оптимизма также не фиксируют. В «Мониторинге социально-экономического положения и самочувствия населения» РАНХиГС по итогам апреля отмечалось, что «негативные ожидания пока не снижаются, большинство опрошенных ощущает на себе ухудшение экономической ситуации». Не чувствует ухудшения примерно треть, и лишь 17,2% полагают, что вряд ли с этим столкнутся в будущем. Да и в исследовании ВЦИОМа ссылки респондентов на хорошее материальное состояние как одну из причин счастья встречались так же часто, как ссылки на материальные трудности как причину несчастья (9%; частота обоих ответов выросла по сравнению с ноябрем 2016-го), а «общая удовлетворенность жизнью» упоминается все реже (9% против 13% в ноябре). Если граждане на этом фоне испытывают счастье в объемах, невиданных никогда прежде (по данным ВЦИОМа, апрельские оценки — максимальные за все время наблюдений), причины, очевидно, отнюдь не в росте благосостояния. Уроки буддийского Зависимость между счастьем и экономическим развитием существует, но не является линейной. Этот нюанс, как отмечается в работах научного руководителя лаборатории сравнительных социальных исследований ВШЭ Рональда Инглхарта, стал причиной распространенного заблуждения, будто экономическое развитие и субъективные оценки благополучия не связаны совсем (см. Understanding the Russian malaise: the collapse and recovery of subjective well-being in post-communist Russia, 2013). Глобальные исследования показывают, в частности, что в странах с высоким уровнем жизни дальнейший рост доходов уже слабо влияет на субъективное благополучие. А в развивающихся странах уровень счастья может быть выше, чем можно было бы ожидать исходя из одних только экономических показателей, потому, что «задолго до того, как модернизация стала возможна» человечество нашло другие способы быть счастливыми: вера и свобода в равной степени могут вести к счастью. Эти эффекты хорошо заметны в постсоциалистических странах. Экономический спад, которым сопровождался крах соцлагеря, прямо отразился на уровне удовлетворенности жизнью, которая «обычно измеряется как когнитивная (рациональная) оценка текущей жизненной ситуации или жизни в целом», поясняет заместитель заведующего международной лабораторией позитивной психологии личности и мотивации ВШЭ Евгений Осин. Но вот уровень счастья при этом снижался не так резко и не везде. «Со счастьем все сложнее,— говорит Осин,— это эмоциональное переживание, сложное, культурно-зависимое и существенно разное у разных людей по характеру механизмов, которые за ним стоят. Для кого-то “счастлив” и “доволен” — одно и то же, а для кого-то “счастье” — это ощущение самореализации в согласии со своими идеалами, ценностями. Понятно, что во втором случае вклад жизненных обстоятельств будет намного слабее». В итоге в странах, прошедших процесс демократизации или, в ряде случаев, роста религиозности, или того и другого одновременно, поводов быть счастливыми у людей стало сравнительно больше. Потому что в свободном, толерантном обществе у них больше возможностей реализовать свои устремления. А в обществе традиционном, религиозном — возможностей меньше, но меньше и устремлений. При этом вера дарит людям чувство солидарности, уверенности в небезопасном мире и придает какой-то смысл жизни (впрочем, последнее характерно для любых убеждений, не только религиозных). «Данные свидетельствуют, что люди могут достичь счастья, оптимизируя внешние условия или же развивая систему убеждений, которая обеспечивает положительное отношение к тем условиям, которые уже существуют. Другими словами, для достижения счастья они могут либо получить то, что им нравится, либо полюбить то, что они получают»,— пишет Инглхарт. Похоже, россияне в большинстве своем выбрали для себя второй из этих двух способов быть счастливыми. К этому, по сути, и сводится одно из возможных объяснений роста показателей счастья, приведенных экспертом ВЦИОМа Олегом Чернозубом. «Основными генераторами счастья продолжают оставаться факторы личной жизни,— указывает Чернозуб.— Это говорит о том, что люди продолжают уходить во “внутренний мир” семьи, в меру сил отвлекаясь от проблем внешнего мира, которые продолжают восприниматься ими как весьма болезненные». «Люди сейчас не ставят перед собой какие-либо вопросы или задачи, потому что абсолютно бесперспективно суетиться,— соглашается Михаил Дымшиц.— Вызовов нет, им не надо принимать решения. И многие воспринимают такое сонное состояние как ощущение некоего счастья, такой нирваны. Они не ставят себе задачу — и сразу счастливы. Тех людей, для которых счастливое состояние — это когда им есть чем заняться, принимая риски, которые возникают, когда человек что-то делает (потому что не всегда все получается), немного». Тайное останется тайным Поскольку это российское счастье вряд ли можно назвать состоянием эмоционально насыщенным, нет ничего удивительного в том, что счастья друг друга граждане часто не замечают, причем не замечают все чаще. По данным ВЦИОМа, сейчас только 35% россиян полагают, что среди их близких и знакомых счастливых людей больше, чем несчастных. Максимум этого показателя (49%) наблюдался в 2012 году, когда доля граждан, признававших себя счастливыми, была меньше нынешней на 8 п. п., а «определенно счастливых» — меньше почти вдвое. Однако дело не только в том, что теперешнее счастье эмоционально довольно тусклое, но и в том, что россияне склонны контролировать проявление эмоций, и особенно в малознакомом окружении. Исследование, проводившееся в 2014–2015 годах среди студентов российских и американских вузов, показывает, что в том, как часто они скрывают негативные эмоции, различия не очень велики, но вот положительные эмоции россияне в целом скрывают существенно чаще американцев. К друзьям, правда, это не относится — здесь ситуация скорее обратная. Но когда речь заходит о посторонних людях, стремление россиян скрывать позитивные эмоции резко возрастает и увеличивается еще больше, если это не просто посторонние, а представители власти. У американцев ничего подобного не наблюдается — они, по данным исследования, не делают большой разницы между разными типами окружения, разве что в присутствии представителей власти становятся чуть более скрытными. Евгений Осин, соавтор этой работы, отмечает, что «склонность скрывать эмоции характерна для коллективистских культур»: «Можно спорить о том, насколько коллективизм эпохи СССР обладал атрибутами “настоящего” коллективизма, который можно встретить в азиатских странах (чувство солидарности, стремление к групповой гармонии, самоидентификация через группу). Но сама идея примата социального над индивидуальным, по сути, говорит о том, что важность индивидуальных переживаний ничтожна по сравнению с важностью общественных целей». «Стремление к всеобщему равенству» в его российском понимании («не будь лучше других») еще больше усугубляет положение. «Мы спрашивали студентов о причинах подавления счастья,— рассказывает Осин.— И студенты в США чаще соглашались с утверждением, что они подавляют счастье, чтобы не расстраивать окружающих, которые могут быть в плохом настроении. А студенты в России — с утверждением, что хотят избежать зависти других, которая может возникнуть, если демонстрировать счастье открыто. И это стремление не выделяться, быть как все связано как с эпохой СССР, так и с ментальностью крестьянской общины». И хотя есть гипотеза, что подданные Российской Империи были не так скрытны в проявлении чувств, как наши современники (например, по подсчетам завкафедрой социальной психологии Татьяны Стефаненко, герои «Анны Карениной» улыбаются более 550 раз, причем «улыбаются более 80 персонажей романа, от дворян до дворовых» (см. «Национальный психологический журнал», 2014 год, №2), винить в исчезновении улыбок только «социалистический строй», скорее всего, не стоит. «Нас долгое время приучали быть незаметными. Учили ходить строем, а строй не позволяет выражать эмоцию. Строй — это общее, а эмоция всегда индивидуальна. И солдат в строю не должен выражать эмоцию, это является нарушением, все должны стоять с отсутствующими лицами, и даже кричать “ура” по любому поводу нужно очень серьезно. Лагерная дисциплина. И то же самое в детских садах, в школах — все эти пионерские линейки… Но все началось гораздо раньше,— считает Михаил Дымшиц.— Это связано с тем, что в принципе выражение эмоции, право на эмоцию зависело от социального статуса. Разные сословия имели разное право выражать свои эмоции. И поведение в храме, который ты не мог не посещать, всегда нормировалось. Это все вопрос групповой ответственности, все оттуда: барин пришел — шапку все сняли».