Елена Яковлева: «Ефремов подозвал меня и шепнул на ухо такое, что я обомлела»

«Я была измотана и опустошена, но продолжала падать на колени и рыдать. А Гундарева гордо стояла и наблюдала. Уже потом я поняла — она просто ждет, когда же я сломаюсь», — вспоминает Елена Яковлева. — Елена, вас часто сравнивают с великими актрисами прошлого поколения. Слышала мнение, что вы «московская Фрейндлих» и что вы «русская Мерил Стрип»… Многим артистам неприятны любые сравнения. А вам как? — Значит, я в этом смысле исключение. Когда меня сравнивают с такими «глыбами», мне приятно. А за свою фамилию и актерскую сущность я не опасаюсь — их у меня никто не отнимет. Я была в восторге, когда в какой-то газете Татьяна Доронина в ответ на вопрос, кто из молодых актрис близок ей по темпераменту и по уровню, назвала мою фамилию. Я прямо обал­дела! Но самое приятное сравнение я услышала, когда училась в институте: мне сказали, что я — вторая Гундарева. Просто не бывает лучшего комплимента! В те времена я как раз ходила по студенческому билету во все театры. Ближе всего от ГИТИСа было до Театра имени Маяковского: перебежала через дорогу — и ты там. Так что в «Маяковке» я бывала чаще всего. Без конца могла смотреть на Доронину, Немоляеву — и Гундареву. Конечно, если бы мне, нелепой студентке, сказали, что когда-нибудь я буду сниматься с Гундаревой в одном фильме, общаться, обниматься, целоваться, перезваниваться, я бы не поверила. — И как у вас с ней складывались отношения на съемочной площадке «Петербургских тайн»? — Сначала между нами была серьезная дистанция. Потому что она — королева. Но как-то раз мы снимали очень сложную, можно сказать, мучительную сцену. Гундарева возвышалась надо мной надменно, а я валялась в ногах и рыдала: «Где моя дочь? Где моя дочь?» Мы снимали этот эпизод раз восемнадцать. Начинали, но никак не могли закончить — я падала, рыдала, а потом оказывалось: то свет не туда направили, то с камерой что-то не так… Я была измотана и опустошена, но продолжала падать на колени и рыдать. А Гундарева гордо стояла и наблюдала. Уже потом я поняла — она просто ждет, когда же я сломаюсь и скажу: «Ребята, ну вы соберитесь как-то, скоординируйте свои действия…» Но я при ней не могла себе позволить ничего подобного. Да и по характеру я неконфликтная совершенно. Когда мы чудом отсняли эту сцену, она сказала: «Лена, можешь меня называть Наташей и на «ты». Но я продолжала обращаться к ней на «вы». Уважение и любовь для меня были превыше всего. Два года мы снимали этот фильм, и мне было позволено все время находиться рядом с Гундаревой. То есть я могла в перерыве сесть рядом с Наташей и слушать ее истории — это было счастье! Она обладала даром абсолютной естественности. Понимала, что ее каждая собака знает, и не стеснялась этого. Некоторые артисты, в том числе и я, стараются иногда прошмыгнуть незаметно. Наташа знала: проскочить она не сможет никак, ее все равно узнают. Так что, куда бы она ни заходила, всегда широко открывала дверь. Утром, появляясь на площадке, она не стеснялась, что не накрашенная. И была такой обаятельной в этих своих конопушечках, с практически незаметными светлыми ресницами и бровями! Всегда и во всем она была собой. Мощная личность и актриса. В Наташе не было ни грамма кокетства: уникальное в актерском мире явление. — А можете привести пример актерского кокетства? — Ну вот Смоктуновский был такой... игрун. Помню, мы с ним вместе снимались у Леонида Пчелкина в фильме «Сердце не камень» по Островскому. А тут ко мне мама при­ехала из Харькова. Вообще мама приезжала в Москву очень часто и смотрела все мои спектакли: «Двое на качелях», «Пигмалион», «Мурлин Мурло»… Она обожала это все! Я точно не знаю, но предполагаю, что мама и сама когда-то мечтала о сцене. В молодости она собирала фотокарточки советских артистов и на обратной стороне писала их фильмографии. Бесконечно бегала в кино. Притом что мама родилась и росла в деревне, а ближайший кинотеатр был на станции. Идти туда приходилось пешком пять километров. И каждый день мама проделывала этот путь туда и обратно, чтобы посмотреть одну и ту же картину. Фильмы ведь тогда крутили по месяцу. Думаю, эта тяга к кино у мамы была неспроста… И вот у меня выдалась возможность взять ее на съемки. Увидев на площадке Иннокентия Михайловича с его фирменной хитрой улыбочкой, мама вся затрепетала, заколыхалась. В ее коллекции фотографий было и его фото… В общем, разговоров в Харькове во дворе на лавочке уже от самого факта встречи хватило бы года на три. Но тут Смоктуновский подходит к нам с мамой: «Кто эта такая прекрасная красивая женщина? Это мама такой замечательной прекрасной актрисы? Конечно, только такая красивая женщина могла родить такую замечательную…» — ну и так далее. Мама, конечно, вся растеклась. И от переполнявших ее эмоций говорит: «Можно я вас поцелую?» Нужно знать мою маму, при возможности она целовала всех артистов, с которыми я ее знакомила… Вот и со Смоктуновским они поцеловались... Началась съемка. В той сцене я подносила Смоктуновскому стакан воды. Он играл умирающего: лежал в постели, мучился, кряхтел, протягивал ко мне дрожащую руку. Я слышу голос режиссера: «Стоп! Снято! Спасибо, Кеша, все замечательно». — «Нет, Леня, я хочу узнать у моего зрителя, как впечатление. Мы же для них, для зрителей, снимаем. Валерия Павловна, — обращается Смоктуновский к моей маме, — как, по-вашему, хорошо я сыграл?» Моя мама, которая стояла все это время за камерой и наблюдала, от волнения покрылась красными пятнами и выдала: «Мне показалось, что вы немножко переиграли». На площадке воцарилась гробовая тишина. Все уставились на Иннокентия Михайловича, страшась его реакции. А он все проглотил и обратился к бледному Пчелкину: «Видишь, Леня, не понравилось. Значит, снимаем второй дубль». Домой мы с мамой ехали молча. Только подъезжая к дому, я сказала: «Мама, мне вообще еще нужно довольно долго сниматься в этой картине… И что теперь делать? Ты же всю карьеру мне испортила». Но к счастью, Иннокентий Михайлович сделал вид, что ничего не произошло, и держался со мной очень по-дружески. И даже взял манеру меня все время учить, как играть. В этих импровизированных показах он неизменно был таким Гамлетом. Следовательно, и я, по его мнению, должна была стать такой же. Я послушно кивала: «Конечно, конечно. Да, спасибо большое». Потом делала по-своему. А Иннокентий Михайлович подходил и говорил: «Ну вот, видишь, у тебя все получилось замечательно». Он странно себя вел. То ли изображал гениальность, то ли действительно был таким. Манерно разговаривал, с прищуром улыбался, будто знает что-то такое, что недоступно никому из смертных. Какой он был настоящий — я и предположить не могу. Маска стала его сущностью. Он бы и захотел — не смог бы измениться… Кстати, в том фильме тоже играла Гундарева. А еще Олег Павлович Табаков, Стас Садальский… Так что съемки стали для меня потрясением. К счастью, это все происходило уже после «Интердевочки», то есть уважение ко мне какое-то было — все-таки не безымянная артистка. Но все равно я робела и держала дистанцию. Наблюдала издалека, как они друг с другом общаются. Раньше ведь отдельных вагончиков не было, все артисты сидели в одном помещении. И я во все уши слушала актерские байки, воспоминания. У меня самой тогда еще баек своих не накопилось, а у них — огромный багаж. Как они рассказывали, как показывали! Единственный, кто ничего не рассказывал, — Олег Табаков. Потому что он все время спал. У него фантастическое умение владеть своей психофизикой! Табаков уточнял: «У меня есть минута?» — «Есть!» И буквально через секунду он уже спит глубоким сном между камерой и осветительными приборами, составив два стульчика. Через минуту его будят: «Олег Павлович, в кадр», — он как огурец вскакивает и выдает все что нужно — и текст, и мизансцену, и настроение. Фантастика! — Раз уж мы сегодня вспоминаем ваших партнеров, грех было бы не спросить вас об Олеге Ефремове. Вы ведь снимались с ним в «Полете птицы»… — По сценарию моя героиня была влюблена в четверых мужчин по очереди. Перед съемками сначала мне назвали только три имени — Юра Богатырев, Родион Нахапетов и Автандил Махарадзе, который прославился после картины «Покаяние». Я поинтересовалась у режиссера: «А кто четвертый?» — «Олег Николаевич Ефремов». Я чуть не задохнулась от этой новости. В «Современнике» о нем ходили легенды. Особенно среди женской части труппы. Я слышала, что отказать ему не мог никто. И считала его этаким донжуаном, чуть ли не маньяком каким-то. А тут я вдруг — его партнерша, и огромный кусок в двухсерийной картине мы играем один на один… Когда я увидела Олега Николаевича, поняла, почему о нем ходят такие легенды. У Ефремова была невероятная мужская харизма, аура, биополе, магнетизм — не знаю, как правильнее назвать. Но он действительно обладал невероятным мужским обаянием, а если прибавить к этому талант — сочетание просто убийственное, покоряющее мгновенно. И это притом что Олег Николаевич был уже немолод, некрасив, неухожен. Но какие глаза! В них бездна! В общем, я поняла, почему у него такой длинный донжуанский список. Рядом с Ефремовым и я ощущала что-то особенное. Если бы он только поманил пальцем, думаю, не устояла бы. Потому что сама не заметила, как увлеклась им. Но он не поманил… Через много лет, когда Ефремов был уже совсем болен, он пришел в «Современник» на спектакль «Играем... Шиллера!». Сидел в ложе, опутанный всякими трубками, с аппаратом для дыхания. Все знали, что он здесь, и бе­зумно волновались. И после спектак­ля мы все пошли к Ефремову. Игорь Кваша и другие актеры, занятые в спектакле, были с ним очень хорошо знакомы. А нас с ним связывал только тот единственный фильм. И я вперед не лезла. Но Олег Николаевич позвал меня одну и шепнул на ухо такое, что я обомлела. Меня потом много раз спрашивали: «Что он тебе сказал?» Но я не выдала эту тайну ни единому человеку… Это слишком личное! Мне было очень приятно, что вот вроде бы после нашей совместной съемки с Ефремовым прошло сто лет, а у нас осталась все та же теплая, настоящая сердечная связь… Вот такая я счастливая! — И так ведь было с самого начала: вы приехали в Москву из Харь­кова и сразу поступили в ГИТИС… Ну не везение ли? — Я почему-то не сомневалась, что поступлю. Хотя у меня не было ни особой подготовки, ни репетиторов, ни связей. Просто я с самого раннего детства называла себя народной артисткой Советского Союза. Тут я чуть-чуть ошиблась, с Советским Союзом не получилось. (Смеется.) «Артисткой» меня называли и родители: «Артистка, иди обедать! Артистка, уроки выучила? Артистка, пора спать». Все у меня было с какой-то драматургией, с вопросом и ответом, с нафантазированной историей. Я не могла просто сесть и начать делать уроки по математике — мне нужно было споткнуться, сесть мимо стула… Ни одной секунды зря, без эффектности и драмы! (Смеется.) Больше всего я любила смотреть по телевизору театральные спектакли — во времена моего детства их много снимали и показывали по многу раз, так что я знала репертуар московских театров чуть ли не наизусть. И когда впервые попала в Москву, у меня было ощущение, что театральную жизнь столицы я знаю прекрасно. — Ваш педагог Владимир Андреев вспоминал, как вы поступали к нему на курс. Его поразили ваши зеленые очень грустные русалочьи глаза. О чем вы грустили в тот момент? — У меня от природы такие глаза. Меня люди иногда спрашивают: «Что вы такая грустная?» А я не грустная, абсолютно. Мне, наоборот, хорошо, я просто задумалась. Ну а в момент поступления мне вообще не о чем было грустить. Я наслаждалась. Хотя в принципе у меня были все шансы провалиться. Но мне повезло. Я ведь на самом деле была не то что неформат, но довольно специфическая барышня. С харьковским говором, который вытравить практически невозможно. Гурченко мне потом объяснила, что он один из самых сложных в плане искоренения. И внешне я была не идеальной — «дюймовочка» килограмм под восемьдесят. — Но очень скоро и говора никакого не осталось, и фигура стала точеной. Видимо, вы в общежитии голодали… — Нет, фигурой я занялась позже. Когда в общежитии живешь, не до похудения. Стипендия крошечная, и основная еда — макароны с соленой приправой. На таком рационе не похудеешь… Ну а с говором я боролась, как могла. Помните Ирочку Муравьеву в картине «Карнавал», когда она закладывает за щеки орехи и скороговорки твердит? Я все делала так же. Сколько я этих орехов проглотила ненароком! Опасная, конечно, штука… Но полезная. При этом сам говор — вот эти ужасные «гхэ» и «шо» — такие занятия все равно не убирают. Это в крови! Когда сын был маленьким, мы его отправили в Харьков к бабушке с дедушкой. Вернулся он через две недели. Этого времени хватило, чтобы ребенок говорил: «А шо такое? Я же хаварю тебе». Схватилось мгновенно. Акцент-то сочный, вкусный, его хочется воспроизводить… — Теперь, когда мечта ваша исполнилась — вы давно стали народной артисткой, о чем мечтаете? — Знаете, мне кажется, что я очень многое не сделала еще. И что у меня еще все впереди. Даже не знаю, почему у меня такое ощущение неуспокоенности. — Жадность до ролей? — Скорее до жизни. Я бы не сказала, что у меня жадность до ролей — я же взяла довольно большую паузу в театре. Но вот на днях у меня наконец выходит новый спектакль. С большим страхом жду 10 и 11 мая, на которые в Театре имени Пушкина назначена премьера «Этой прекрасной жизни». Волнуюсь очень. Спектакль — комедия положений. Этот жанр мне очень нравится, именно поэтому я и согласилась на эту роль. Но ведь я никогда в жизни ничего подобного не играла! Перед началом репетиций я спросила у моего главного сценического партнера Игоря Бочкина, с которым мы уже не раз снимались (в фильмах «Свой крест» и «Юкка». — Прим. ред.), но никогда не играли вместе на сцене: «Ты вообще комедийный артист? Что-то подобное играл?» Он сказал: «Нет». И вот мы сейчас мучаемся, пытаемся стать комедийными артистами. Легко плакать на сцене, а вот смеяться и заставить зал хохотать до упада очень трудно. К тому же это умная комедия, и нужно совместить комизм с философией. В общем, муки творчества. (Смеется.) — А как они у вас выражаются, эти муки? — Ночью ты ложишься, закрываешь глаза, но, вместо того чтобы спать, начинаешь проигрывать пьесу от начала до конца. Думаешь: «Вот на эту реплику я вот так выйду из-за кулисы… Нет, не так. А может быть, лучше сделать вот как? Нет, опять не то». И вот эти «не так» и «не то» продолжаются до трех-четырех часов ночи. Потом в изнеможении засыпаешь. И это повторяется каждую ночь. Но я не жалуюсь! Мне кажется, эмоции — это прекрасно. Я как будто в молодость вернулась. Ощущение, что все в первый раз... — Семья вас поддерживает? Ведь в последние месяцы вы жили в жестком графике: с утра до середины дня репетиции в театре. Потом вы отправлялись на съемочную площадку сериала «Склифосовский. Реанимация»… — Перед самой премьерой на съемочной площадке меня пожалели и подкорректировали график. В остальном не поменялось ничего. Дома мне не приносят кофе в постель по утрам, если вы это имеете в виду. Да и вообще, особенно не берегут... Все идет в обычном режиме, своим чередом. Правда, у меня совсем нет времени заниматься собаками или весенней рассадой на даче… Вот спектакль пойдет, тогда будет полегче. А пока — гонка. Какое-то время ушло на то, чтобы вспомнить фехтование. Главная цель — не убить коллегу без рапиры, который между нами с Игорем Бочкиным находится, пока мы фехтуем. А ведь институт я окончила в 1984 году — значит, в последний раз видела рапиру 33 года назад. Кстати, тогда сценбой и сцендвижение у меня шли отлично. Но в институте с фехтованием ни у кого не возникает проблем. Ты ходишь на занятия, мечтаешь стать артисткой, получить яркую костюмную роль и эффектно выглядеть в бою со шпагой наперевес. Хотя такая роль может в твоей жизни и не случиться. А кому-то повезет, как мне. — Когда пройдет премьера, чем займетесь в первую очередь? — Буду сидеть на даче и смотреть, как после нереально долгой зимы все вокруг распускается. Скоро возле моего загородного дома вырастут и распустятся мои любимые маки. Как-то я купила пакетик — смесь полевых цветов: ромашки, васильки, маки. Сил во­зиться с рассадой у меня не было, и я все просто бросила в землю. Маковые зернышки — самые крошечные. Я не надеялась даже, что взойдут. А они выросли, превратились в мохнатые зеленые стволы с огромными алыми цветами. И с тех пор все время маки сажаю. И жду чуда…