Must read: «Серые тетради» Виктора Пивоварова
В издательстве Музея «Гараж» и Artguide Editions выходят «Серые тетради» Виктора Пивоварова. Книга одного из главных российских художников современности — целая мозаика, сложенная из размышлений, воспоминаний, стихов, прозы и и множества репродукций картин и рисунков Пивоварова. Bazaar.ru публикует отрывок из книги, в котором художник изображает собственную жизнь, увиденную глазами мышонка по имени Филимон. Печки у нас нет, так что я начну от входа. Сразу, как войдешь, крошечная прихожая с вешалкой, откуда ведут четыре двери. Прямо напротив входа уборная. Зрелище, ко- нечно, неприглядное. Стены покрашены зеленой масляной краской, разбитые плитки на полу, старый унитаз, весь почерневший от ржавой воды, бачок со свисающей для спуска воды цепочкой. Но ведь не для красоты же существуют подобные места, важно, чтобы работало все. Здесь в углу, за покрытой коростой водопроводной трубой живет уже лет десять паук. Сам я лично к нему безразличен, но Витя относится к нему с величайшим почтением, подчеркнуто вежлив с ним и ведет с ним продолжительные философические беседы. Рядом с уборной фанерная дверь в маленькую кладовочку. Для чего она первоначально предназначалась, никто не знает, но, сколько я себя помню, она всегда была завалена ни к чему не пригодным деревянно-строительным мусором. Если сделать шаг вправо, третья дверь. За ней — сейчас совершенно заброшенная, а когда‐то вполне пригодная для жилья комната. Здесь до своего полного переселения из Новосибирска жил Эдик Гороховский. Эдик близкий друг Вити. Витя его очень любит, и я полностью разделяю его чувства. Эдик мне очень нравится, большой, веселый, шутит все время. Правда, шутки его бывают фривольные, я имею в виду по отношению к особам женского пола, но он единственный человек, которому я это прощаю. Я такого рода шуточки терпеть не могу, но Эдик настолько обаятелен, что у него это выглядит даже симпатично. А вообще чувство юмора у него замечательное. Например, если он просыпается утром и за окном льет как из ведра, холодно, грязно и уныло, он отфыркивается у умывальника и кричит: «Так, мыло у тебя есть. А веревка найдется?» Или, наблюдая Витину отчаянную борьбу с протекающим бачком в уборной или перегоревшими электрическими пробками, он смеется: «Все понятно, вершина техники, которую ты можешь одолеть, — это молния на брюках». Уж если я начал о нем рассказывать, то отвлекусь ненадолго от описания нашего подвала. По рассказам, Витя познакомился с Эдиком в каком-то Доме творчества. В это время Эдик жил в Новосибирске, занимался там графикой и делал иллюстрации к книжкам. Но атмосфера там была затхлая, провинциальная, представления об искусстве совершенно искореженные. Игнорировать среду не удается никому, все это влияло. Витя сказал, что нужно во что бы то ни стало переезжать в Москву. Сказать-то легко, а попробуй сделать. Тогда это было примерно так же доступно, как на луну слетать. Но Эдик оказался человеком сильным. Все выдержал. Но самое тяжелое было впереди. Он ведь в Москву не ради сладкой жизни переехал, он поставил перед собой задачу выбраться из провинциального художественного болота и стать современным художником. Это не просто и для молодого человека, а ему уже 45 было. Но Эдик не сдался. Сначала в графике начал эксперименты, даже разработал какую-то свою особую технику перевода фотографии в офорт. Потом картины стал писать, тоже с использованием фотографии. Это ведь потом фотографию стали в живописи широко использовать, а тогда в Москве он был один из первых. Вот в самое трудное для него время, когда он болтался между Новосибирском и Москвой, он и жил в этой теперь заброшенной и заваленной разным барахлом комнате, которую с тех пор Витя так и называл комнатой Гороховского. Сейчас почти всю комнату занимают две громоздкие вещи: офортный станок, который Витя с невероятным восторгом откуда-то притащил и к которому с того самого момента ни разу не прикоснулся, и двусмысленной формы пыльный диван со следами былой роскоши. Диван этот (Витя называет его иногда софа, иногда козетка) очень гордится своими изогнутыми ножками из карельской березы, и вид у него такой, как будто на нем лежала сама мадам Рекамье (Боюсь, у Филимона весьма туманные представления как о мадам Рекамье, так и о диване, на котором она лежала. — В. П.). Если после какой-нибудь затянувшейся вечеринки кто-то из гостей остается ночевать, Витя устраивается спать на этой козетке, но она такая на редкость жесткая и неудобная, что заснуть на ней можно только после обильного возлияния. Четвертая дверь ведет в «главную» комнату. Здесь стоят Витины картины, здесь же он показывает их своим гостям. Тут же проходят, подчас при значительном количестве слушателей, поэтические вечера, на которых читают свои стихи разные поэты. Некоторые из них весьма колоритные личности, и я обязательно должен написать о них подробнее. Но потом. Мебель и картины расположены по краям. На видном месте большой письменный стол и два кресла по бокам. Стол и одно кресло куплены по дешевке в комиссионном мебельном магазине на Преображенском рынке. Одно из кресел, с резной деревянной спинкой и подлокотниками, найдено на помойке в соседнем дворе. На помойке этой подчас и не такие вещи можно было найти. Витя однажды принес оттуда японское лаковое панно с птицами и цветами, инкрустированными слоновой костью и перламутром. Другой раз — великолепный резной грушевого дерева ампирный стул со следами позолоты. Витя подарил его поэту Асару Эппелю, который его реставрировал, и теперь он украшает изысканную спальню Асара и Регины. Происхождение другой мебели в мастерской тоже не лишено любопытства. Дважды сюда просто свозили мебель за неимением иного места. Первый раз это был большой диван с валиками и подушками и деревянный стол благородных линий на одной разлапистой ноге. Привезли их после смерти одной старой актрисы Анны Владимировны Шнейдер, с которой Витя и Ира дружили. Анна Владимировна, по рассказам, была человеком совершенно необыкновенной доброты и просветленности. Она была бывшая певица и разработа- ла на основе певческих голосовых упражнений какую-то свою, совершенно оригинальную систему лечения от за- икания. Так она избавила от этого недуга известнейших в будущем актеров Ролана Быкова и Людмилу Касаткину. Она вообще занималась с молодыми людьми, готовящими- ся к театральной карьере. Анна Владимировна по своему происхождению была аристократка. По отцу она происходила из стариннейшего рода князей Завилейских-Игнатовичей, а по матери была графиня Сольская (Филимон все перепутал. Отец Анны Владимировны — киевский генерал‐ губернатор граф Сольский, а мама из княжеского рода Завилейских‐ Игнатовичей. — В. П.). Жила Анна Владимировна одна, в узенькой бедной комнатке в какой-то зловещей коммуналке на Новокузнецкой улице, но, несмотря на убогость жизни, была совершенно счастлива. После ее смерти один юноша из ее театральных учеников, благодарно привязавшийся к ней и помогавший ей в последние годы ее жизни (он даже принял ее девичью фамилию и стал Юрой Сольским), привез кое-что из ее мебели к нам в мастерскую. Другой раз свезли ненужную мебель после того, как родители Иры продали садовый домик во Фрязино. Это оттуда неудобные стулья с высокими спинками, что стоят на кухне вокруг стола. Несколько забегая, не могу не заметить, что помещение, которое я описываю, все-таки больше похоже на нору, чем на мастерскую. Витя пишет свои картины или рисует иллюстрации где угодно, только не здесь. Летом работает в Челюскинской, где снимает комнатку с верандой у Наташи Мендельсон, старинной своей знакомой. Зимой — либо дома на «Речном вокзале», либо в домах творчества. Он жалуется, что тут света дневного нет. Это правда, но я лично думаю, что причина не в этом. Уж больно много тут народу толчется, один за другим, один за другим. Особенно отвратительны девицы разные. Терпеть их не могу. Не понимаю, что Витя в них находит. Когда они приходят, это так противно, что я стараюсь забиться в самую дальнюю норку, только чтобы ничего не слышать и не видеть. Единственный нормальный человек во всем Витином окружении, полностью разделяющий мое отвращение к этим монстрам, его сын Паша. Он если видит в кино или по телевизору, как целуются, его всего передергивает, и он, в точности как я, закрывает глаза, чтобы этой мерзости не видеть. Паша вообще мальчик хороший, добрый, частенько мне за диван всякие вкусности подбрасывает. Он единственный человек, кроме Вити, с кем я не боюсь разговаривать. Особенно много мы беседуем, когда Паша остается ночевать в мастерской. Делимся мыслями, планами. Это я посоветовал ему назвать его выдуманную страну, в которую он уже много лет играет, Блюмаус. Он, наверное, миллион рисунков нарисовал из жизни этой страны. Несчетное множество раз рисовал всех ее правителей и министров, издавал литературные журналы писателей Блюмауса, каталоги выставок ее художников, рисовал ее улицы, площади, храмы, подробные карты, описывал и рисовал войны с ее соседями, униформы различных родов войск, портреты генералов и военачальников, политических деятелей и священнослужителей. Подробно разрабатывал доктрины различных религий Блюмауса, жизнеописания их святых, ритуалы и праздники. Обо всем этом он со мной делится, показывает мне свои тонкие перовые рисунки с такими маленькими фигурками, как будто это не мальчик рисовал, а мышонок. Я же ему подарил однажды голубую резиновую мышку, которую он кладет под подушку и без которой не засыпает. Однако я отвлекся. Из большой комнаты ведет дверь в проходной закуток, где располагается как раз диван от Анны Владимировны. На нем обычно спят Витя или Паша, когда они остаются на ночь в мастерской. С диваном этим связаны разные истории, но я лучше о них промолчу. Не хочу никого осуждать и произносить какие-либо морализирующие речи. Каждый сам себе судья. В закутке этом еще расположен такой шкафчик, вернее, полки для иллюстраций, графики, рисунков Паши и других бумаг. На верхней полке стоит проигрыватель и пластинки. В основном Бах и романтическая классика, особо тут почитаемые Бетховен, Шуберт и Брамс. По другую сторону двери книжные полки с крошечным столиком, и хотя за ним никто никогда не сидит, он создает некоторую кабинетную уютность. Закуток перегорожен застекленной перегородкой наподобие дачной веранды, за которой располагается кухонька. Кухонька, можно сказать, святилище мастерской. Здесь происходит самое главное — застолье, дружеские и интеллектуальные беседы, попойки. Сюда после просмотра картин перебираются гости, чтобы выпить и закусить, а главное, согреться душой. Как говорит моя бабушка, если хочешь согреться, иди покушай. Виктор Пивоваров, «Серые тетради». Издательство Музея «Гараж» и Artguide Editions.
