«Сделал шаг в то, что называется «театр», — подчини ему всё остальное»
В апреле «Современник» празднует день рождения, знаменитому театру исполнился 61 год. Всё это время с ним неразлучна Галина Борисовна Волчек, служившая в родной труппе актрисой, режиссером, главным режиссером, а с 1989-го и по сей день — художественным руководителем. В канун очередной даты легенда отечественной сцены собрала для беседы ближний круг друзей. «Известия» предлагают вниманию читателей фрагменты этого разговора. О рождении театра «Современник» — Повторить такое, невозможно, к сожалению. Время другое, люди другие. Не хуже или лучше, но другие. Должна быть внутренняя готовность к тому, чтобы собраться. И не просто собраться, а для чего-то. И совершенно бескорыстно существовать, как мы существовали, не имея никакого статуса, работая в основном ночью, потому что нам школа-студия МХАТ только ночью предоставляла помещение, одну аудиторию большую, где мы потом сыграли «Вечно живые» — наш первый спектакль. Занавеса не было, какая-то тряпочка висела. Мы дырку проделали и подглядывали: как там зритель? Сейчас я не могу себе этого представить. Не могу. Я счастлива, когда мои ребята, как я называю нашу молодежь, существуют против правил сегодняшних. Но все снимаются, для всех главное «держать съемки». Есть также проекты-антрепризы. Я всё понимаю. Нам тоже нужно было тогда прожить. Рубль до зарплаты был подарком. Но я понимаю и другое: если ты перешел эту грань, сделал шаг в то, что называется «театр», ты должен всё остальное подчинить этому. А сейчас, мне кажется, это невозможно. Об оттепели В советское время я привыкла к тому, что нельзя выпустить спектакль без того, чтобы его не пришла принимать комиссия, и не один раз, а иногда 15. Я не преувеличиваю: спектакль «Эшелон», который потом прошел по всему миру, включая Америку, принимали 15 раз, и только с 15-го — это было в день, когда умер мой папа, — приняли. Помню, что Табаков им кричал вслед: «Если у вас нет мнения, то хоть впечатление у вас есть?» Ляля Черная, известная цыганская артистка, которая играла маленький эпизод, тоже кричала что-то. А они после очередного прогона уходили молча. Но вот пришли другие времена, и я выпускала спектакль, сейчас уже не помню какой, смотрю — занавес закрыт, всё готово, я жду. Через 10 минут после объявленного начала спрашиваю помрежа: «Ты готова?». Она говорит: «Давно готова». Я говорю: «А чего я жду?» И тут до меня доходит — я жду комиссию! Понимаете? Жду, когда они придут, чтобы в очередной раз издеваться, закрывать спектакль, ничего не объясняя. Когда наступил момент и можно было делать всё, что хотелось, мы поставили в один год и «Смиренное кладбище», и «Звезды на утреннем небе» — ну всё, на что были закрыты наши глаза. Мы обежали эту территорию буквально всю — настолько счастливые, что нам никто руки не связывает… И когда теперь я вспоминаю про это и говорят про оттепель, и песню поют хорошую, меня это умиляет, мне нравится. О сожалениях Мне некогда особенно сожалеть-то, к счастью. Правильно мне одна из моих свекровей сказала: «Для тебя театр — это дом, а дом — это театр». Есть какие-то вещи, которые мне важны в жизни, но у меня всё ушло в работу, всё абсолютно — вся моя жизнь подчинена этому. О самом счастливом дне Мой самый счастливый день в жизни был, когда я родила сына. Началось с того, что я всё время смотрела на часы в палате — как на вокзалах часы, настенные. Было воскресенье. Все говорят: «Она сегодня не родит, это точно, это факт». Евстигнеев улетел на съемки, ему тоже так сказали. А я смотрю на часы и думаю: «В понедельник — ни за что. Рожу сегодня». Ну и родила. Я читала эти все книжки — как надо ребенка маленького купать, пеленать, что давать, что не давать. Всё знала. И что они сначала не видят, а потом видят — и это знала. Но когда вошли в палату и сказали: «Сейчас принесут ваших детей», первое, что я делаю, ныряю в тумбочку, достаю расческу и думаю: «Ну нельзя, чтобы мой сын увидел меня такой страшилой!». Как распознать актера В основном я реагирую на одно — присутствие или отсутствие личности. Когда я это вижу, мне неважно, какие у вас нос, рот. Конечно, хорошо, если девушка — героиня и у нее красивая статная фигура. Но главное — это ощущение, что в человеке есть личность. О спектакле «Игра в джин» с Лией Ахеджаковой и Валентином Гафтом В 1978 году в Америке эту пьесу совершенно бескорыстно отдали мне артисты и автор спектакля. Я тогда ее схватила и только в самолете опомнилась, думаю: «А что я буду ставить, с кем?». У меня же ни одного старика тогда не было. Стареть было не с кем. И я отвезла ее Товстоногову. Там играл Лебедев и, по-моему, Попова. Прошло время, и я отдала эту пьесу Гафту. Ахеджакова — замечательная артистка, но этот спектакль был мой абсолютно осознанный подарок Гафту. Репетиции шли трудно, потому что с ним вообще очень трудно, несмотря на то, что я его обожаю и как артиста, и как человека... Вернее, как данность человека, потому что, конечно, терпеть его тяжело. Но я его очень люблю, ценю и прощаю обидчивость, которая стоит за этим чудовищно тяжелым характером. Гафт может сказать: «Галюня! Скажи ей, что она... Только не говори ей этого». В одной фразе, понимаете? О совмещении руководства и творчества Скажу так: если бы что-то уж очень меня глодало в этом отношении, то я бы, конечно, с этим как-то могла разобраться. Но то, что мешает очень часто, — это роль, как я говорю, цепной собаки. Мои девушки, которые со мной живут и помогают мне, — свидетели. Я просыпаюсь и в полдевятого утра звоню завтруппой, спрашиваю: «Никто не заболел? Все на месте? Ничего не случилось?» И так постоянно. Если надо разрешить какой-то болезненный вопрос или ситуацию, директор, завтруппой, кто угодно, говорят: «Это распоряжение Галины Борисовны». Вот сегодня вывесили такой приказ, жесткий, от моего имени, я его с ребятами как раз обсуждала. Объясняла им, что, по сути, директор прав, а форма могла быть и другой. О постановках, с которых уходят зрители Что я могу сказать? Конечно, я каждый день спрашиваю, сколько народу ушло. Каждый день. Иногда, знаете, бывали случаи невероятные. Помню, как на одном из спектаклей Виктюка ко мне в антракте подошли две дамы и говорят: «Как вам не стыдно? Вы разрешаете в вашем театре играть такую гадость. Мы сейчас уйдем». Я сказала: «Пожалуйста. Но если вы не уйдете, то дождитесь финала и посмотрите, как зал будет воспринимать». Они не ушли, сидели в фойе. Кончился спектакль. Половина зала стала кричать: «Браво! Браво! Спасибо! Браво!» Дамы подходят ко мне. Я говорю: «Кого я должна слушать — вас или их?» О самом экстравагантном спектакле В Америке был случай, когда я поехала туда преподавать. Есть там такой университет Yale School, театральный, где Мерил Стрип училась, преподавал Олди, Вайда ставил. Очень известный. Их декан мне пишет: «Будем ставить «Вишневый сад» — двое из актеров будут афроамериканцы». Я очень уважаю афроамериканцев, но елки-палки, в «Вишневом саде» кто это может быть? Отказаться уже невозможно, и тут мне такая мысль в голову приходит — Лопахина можно сделать афроамериканцем. И Варю, поскольку она не родная дочка Раневской. И вот когда этот парень черный — очень способный артист — выходил на авансцену (я его почти в зал выводила) и говорил известный монолог: «Нас не пускали дальше передней, а теперь вишневый сад мой. Мой!», в зале была такая тишина, которую я очень редко слышала дома… О том, как театру оставаться вечно живым Это самое трудное, мне кажется. Нужно постоянно держать руку на пульсе и жить тем, что происходит за окном. Надо уметь где-то забывать о себе, что я делала и делаю, и иногда понимаю, что это излишне, потому что гублю свое здоровье. Надо уметь не реагировать на то, что тебе иногда плюют не только в спину, но и в лицо. Уметь это вычеркнуть, забыть, сохранить то, ради чего мы собрались. И главное — главное! — понять, что надо смену свою, эстафету не тогда передавать, когда у самого рука, как у меня сейчас, болит. Она уже не поднимается, чтобы это передать. Передавать надо, когда вы еще молоды, полны сил. Нужно думать о том, что должна вырасти смена, молодая труппа. Молодой театр внутри вас должен быть обязательно. Это одно из главных условий того, чтобы театр был живым.
