Николай Годовиков. Жизнь — дело тонкое, Петруха

Простишься с внуками, вернешься домой — и опять один. Рядом только собака Чара. Держусь за жизнь, потому что знаю: моей Люсе не понравилось бы увидеть меня снова отчаявшимся. Ведь что и говорить — судьба потрепала. Жил в подвалах и на чердаках, побывал в местах не столь отдаленных. Как выбрался из этих передряг? Добрый человек вовремя подал руку помощи... — Я с детства бредил кино, как только появлялись карманные деньги, тут же спускал их на билеты. А когда денег совсем не было, все равно ухитрялся попадать на фильмы. Мы с дворовыми приятелями знали все дырки в заборах и все тайные ходы в кинотеатры. Чем старше становился, тем сильнее хотелось поступить в театральный институт в родном Ленинграде. Но мама обрубила мечту на взлете: «После восьмого класса пойдешь в техникум! Окончишь, начнешь работать, станешь уважаемым человеком, а дальше, если захочешь, — хоть в космонавты иди. Или на актерский свой». Сама она была экономистом на заводе, твердо стояла на земле и к моим устремлениям относилась как к блажи: мол, ничего, с возрастом пройдет. Что это за профессия для мужчины — артист?! Иное дело токарь или слесарь. Так я оказался в техникуме. А через год меня отчислили: на занятиях сидел пень пнем. Ну не мое это — техника, шестеренки всякие... На маму я не в обиде. Искренне ведь хотела, чтобы я всегда мог заработать на кусок хлеба. Хотя и понимаю: пойди она тогда мне навстречу, возможно, жизнь моя сложилась бы иначе. Но что теперь горевать? В общем, чтобы не болтаться без дела, устроился я учеником слесаря на завод неподалеку от дома. Но не зря говорят: от судьбы не уйдешь. Однажды услышал по радио объявление: «Ленфильм» ищет талантливых мальчишек и девчонок для съемок в кино. Рванул не раздумывая. И попал в картину Геннадия Полоки «Республика ШКИД». Не бог весть какая роль — один из беспризорников в массовке. Но мое лицо в кадре мелькало часто. Сашка Кавалеров, сыгравший Мамочку, возмущался: «Главный герой — я, а показывают все время Кольку! Что за дела?!» Сниматься было несложно. Ведь по сути мы были той самой дворовой пацанвой, которую играли. Из взрослых актеров больше всех запомнился дядя Паша Луспекаев, игравший Косталмеда, преподавателя гимнастики. Это уже позже, на «Белом солнце пустыни» мы подружимся, а пока он был для всех нас Павлом Борисовичем, недостижимой величиной! В одной из сцен Сандро Товстоногов (Дзе) бил его табуреткой по голове и та ломалась. Специально соорудили этот съемочный реквизит из пенопласта, чтобы артист не пострадал. Прикинули на вес — вроде бы должно быть небольно. Командуют: «Внимание, мотор!» Сандро замахивается табуреткой... Дядя Паша бледнеет и начинает шататься. Я, Витька Перевалов и Сашка Кавалеров стоим глазами хлопаем: может, это актерская находка такая? Но на всякий случай пододвинули к нему стоявшее рядом кресло. Луспекаев в него прямо рухнул. Вот тебе и пенопласт... Я и позже, в том числе на собственной шкуре убеждался, что создание кино — не веселая игра, там и боль, и слезы вполне натуральные. А сколько нервотрепки, переживаний! Скажем, в фильме «Женя, Женечка и «катюша», который снимал Владимир Мотыль, я играл красноармейца. Сильные эпизоды! Перед камерой разве что из ботинок не выпрыгивал, так старался. А пришел на премьеру — меня на экране нет, при монтаже все вырезали. Когда фильм завершился, подошел режиссер: «Коля, времени экранного не хватало, уж извини, мы с тобой еще поработаем». Домой шел стиснув зубы, думал: все, с кино покончено. Но Мотыль, как оказалось, не обманул. В выходные дни рабочие с нашего завода поехали в подшефный колхоз помогать с уборкой урожая. Там местные пацаны пригласили в ночное, и я с радостью согласился — лошадей страсть как люблю. Недалеко от нашего дома была школа верховой езды, где я одно время занимался конным спортом. У костра рассказал об этом деревенским ребятам, те начали подначивать: — Колька, а вон на той кобыле не сможешь проехать! — Я без седла не привык. — А-а-а, мы тебя поняли... Ну меня и заело. Кобылку, как сейчас помню, Березкой звали. Взгромоздился я на эту Березку, а она сразу в галоп. Но без седла-то я и вправду не умел. Чувствую — начинаю скатываться. Ничего лучше не придумал, как оттолкнуться ногами от крупа и кубарем слететь вниз, пробороздив лицом землю. Ободрался весь! А утром в колхоз машина приезжает, вылезает помощница Мотыля и сразу ко мне. Оторопела: «Коля! Что же теперь делать? Я должна привезти тебя на студию, а ты в таком виде!» Но деваться некуда — поехали. Мотыль внимательно посмотрел на меня, усмехнулся и махнул гримерам: «Чего встали? Гримируйте этого орла!» С такой вот покорябанной рожей я и проходил пробы на роль Петрухи. Претендентов было немного. Собственно, помимо меня в тот раз был еще один молодой артист, не помню имени, больше я его не встречал. Первым предложили выступить конкуренту. Я подошел к Владимиру Яковлевичу: — Можно выйти? Не хочу смотреть, как другие показывают, а то сбиваться буду, обезьянничать. Лучше уж сам как-нибудь... — Иди, — разрешил режиссер. И я уселся в коридоре ждать. Вскоре пришла помреж и вручила листок с текстом, это был эпизод со словами «Гюльчатай, открой личико». Пробовался я с Таней Федотовой. Мне сказали, что она из массовки и в некоторых сценах выступает как дублерша, а на роль утверждена другая Таня — Денисова. Кстати сказать, я на съемках влюбился в Денисову, но без взаимности. Татьяна оканчивала цирковое училище, относилась к этому очень серьезно, ей было не до романов. Работала с нами она всего четыре месяца: предпочла цирк, из картины ушла. И Мотыль назначил на эту роль статистку Федотову, которая, кстати, оказалась еще и профессиональной танцовщицей. Если присмотреться, заметно, что на крупных планах одна Гюльчатай, а на общих — другая. Больше я с Денисовой не встречался. А вот с Федотовой общались, чуть дальше об этом расскажу. Ее судьба сложилась непросто. Но вернусь к своим пробам. Сыграл как мог, и вроде Мотыль остался доволен. Помреж, научившаяся понимать его настроение по выражению глаз, сказала: «Поздравляю!» В общем, роль Петрухи досталась мне. Снимали в Махачкале. Юг, разгар лета, солнце печет, все в разомлевшем состоянии. Но я умудрился нарваться на приключение. У нас в группе один артист, занятый во второстепенной роли, любил крепко поддать. А в «банде» Абдуллы работал актер-спортсмен — красавец и ловелас. Он с собой из Москвы привез велосипед, вечерами после съемок садился на него и уезжал в центр города. Ясное дело — кадрить девчонок. И вот как-то он, добрая душа, дал покататься на велике нашему выпивохе. Я встречаю его у магазинчика и вижу, как он чужой велосипед продает за пять рублей! Бородатый кавказец уже и деньги заплатил. Актер еле на ногах стоит — что с него взять? Я подбежал, покупателя за руку схватил: — Верни — это не его велосипед! Тот головой мотает: — Нэ верну — я купил! Достаю из кармана последнюю мятую пятирублевку. — На деньги, только верни! Чужое это! — Нэт, мое! Я схватился за руль — тяну к себе. Кавказец за седло к себе тянет. А потом — раз! — и отпустил. Я от неожиданности свалился. А он схватил лежавший на земле кусок трубы и огрел меня по башке, по лицу тоже попало. Я подскочил, налетел на него. Хорошо, местные мужики нас разняли. Вернулся в гостиницу с отвоеванным велосипедом и ободранной физиономией. Мотыль меня увидел — схватился за голову. Потом придумал и прописал в сценарии сцену, где Петруху отдубасили, — вот и нашлось оправдание разбитому носу. Таким я в фильме и остался. Когда болячки мои стали заживать, их мне наносили гримом. — А как у вас складывались отношения с «товарищем Суховым»? Говорят, Анатолий Кузнецов был довольно сложным в общении человеком. — Поначалу непросто. На меня он посматривал снисходительно. Как-то я безуспешно бился над крупным планом, и Анатолий Борисович назидательно сказал: «Актерскому мастерству тоже надо учиться». И потом еще несколько раз походя отпускал обидные реплики. Может, что-то было и по делу, но меня это все равно страшно бесило, а он, заметив реакцию, начал подкалывать уже нарочно. Я терпел-терпел, но однажды не выдержал и предложил: — Анатолий Борисович, давай угадаю твоего любимого писателя. Если окажусь прав — ты лезть со своими замечаниями перестанешь. А нет — что ж, издевайся и дальше. — Ну угадывай, — усмехнулся он. Отступать было поздно. И вдруг само собой вырвалось: — Чехов! Кузнецов с удивлением приподнял брови. Видимо, я попал в точку — наезды прекратились. Постепенно наши отношения потеплели, но все же дружескими назвать их было нельзя. А когда к «товарищу Сухову» приезжала жена Александра, он меня и вовсе начинал сторониться. Кажется, из-за того, что я ей сразу не понравился. Увидит — губы подожмет и пройдет мимо, даже кивком не удостоит. Не знаю впрочем, может, она так относилась ко всем, кого считала себе неровней? Все-таки — дочь легендарного летчика Анатолия Ляпидевского, первого Героя Советского Союза, вхожего в кабинет самого Сталина. Дамочка из высшего общества, а я кто? Работяга с завода, непонятно как попавший в кино... Через много лет прочел книгу «Пропавшее золото Леваневского» о втором Герое Советского Союза, совершившем несколько сверхдальних перелетов. Бортмехаником у него был мой родственник по линии отца и полный тезка. Николай Годовиков погиб вместе с Леваневским и остальным экипажем в 1937-м. В Москве в районе ВДНХ есть улица, носящая его имя. Прочел — и вспомнил давний случай. Как-то жена Кузнецова приехала провожать его в аэропорт вместе со своим отцом. И знаменитый летчик несколько раз посмотрел на меня очень внимательно, словно изучал. Не потому ли, что когда-то был знаком с Годовиковым? Не знаю. Но чего уж теперь, дело прошлое... Между тем на съемках «Белого солнца...» все складывалось неплохо. «Коле репетиции не нужны, — хвалил режиссер. — У него нет актерского образования, зато есть природное чутье». Меня практически всегда снимали с первого дубля, только крупные планы давались не сразу. Но понемногу выравнивалось и тут. На каждой сцене старались сэкономить дефицитную пленку, так что чем меньше было дублей, тем лучше. Из-за этого и некоторые трюки приходилось выполнять самим. Помню, надо было пройти по самому краю крыши высокой мечети. Камера снимала снизу. — А если упаду? Тут же метров тридцать. И камни, — напрягся я. Мотыль велел принести толстую веревку и заявил: — Привяжем тебя за ногу. Если вдруг оступишься — вытащим. Не робей, ты просто обязан остаться живым, нам же еще кино доснимать! Страховка, к счастью, не понадобилась. Вспоминается и другой, не самый приятный эпизод, когда Абдулла закалывает Петруху. Мне под гимнастерку вставляли кусочек фанеры, и Кахи Кавсадзе бил штыком именно в него. Я закатывал глаза и «умирал». Сняли первый дубль. «Стоп! — недоволен Мотыль. — Петруха, почему молчим — в тебя же штык вонзают?! Ты орать должен!» Во втором дубле я уже вскрикнул, но, видимо, недостаточно выразительно. А в третьем Кахи промахнулся, мимо защиты ударил. У меня искры из глаз, боль дикая. И я как завоплю! Хорошо хоть штык затупленный был, а то я на самом деле отдал бы концы. Режиссер кричит: — Молодец! Хорошо! Давай еще раз ори! Понимаю, что больше такой боли не выдержу, прошу: — Владимир Яковлевич, я отлучусь на минутку. И бегом к плотнику из нашей съемочной группы: — Боюсь, он опять промажет. Дай-ка мне фанерку побольше! — Да не проблема, — говорит. — Сейчас все сделаем. Он нашел широкий, во весь живот, довольно толстый лист, я его приладил под гимнастеркой и вернулся. И вот Кахи колет, а Мотыль снова недоволен: «Ты только что так хорошо вопил, а сейчас чего, Коля?» Все время получалось что-то не так, драгоценная пленка расходовалась зря. Как я уже говорил, на съемках «Белого солнца...» мы подружились с дядей Пашей Луспекаевым. Он сразу узнал меня: «А тебя, рыжего, помню по «Республике ШКИД»!» Казалось бы, три года прошло, великий артист не должен запоминать всех мальчишек из массовки, но надо же! У Луспекаева были очень больные ноги, и ему пришлось ампутировать пальцы на обеих. С тех пор ходил он с трудом, жил на лекарствах. Рядом с ним на съемках находилась жена Инна. Но иногда ей приходилось уезжать по делам в Ленинград, и тогда она просила: «Коль, останься с Пашей, вдруг помощь понадобится? Поживи у него в номере». И я, конечно, соглашался. Мы вели долгие ночные беседы о книгах и кино. Страдавший от сильной боли, но скрывавший ее — я видел желваки на скулах и слышал его стоны во сне — Павел Борисович мог долго и терпеливо объяснять мне азы профессии: «Послушай режиссера, пропусти его слова через себя и сделай так, как считаешь правильным». Многому он меня научил. Горько, что меньше чем через год после съемок Луспекаева не стало — сердце подвело. Ему и сорока трех лет не было. Государственную премию за роль Верещагина в «Белом солнце пустыни» ему дали уже посмертно. Я счастлив, что был знаком с дядей Пашей. Встреча с мудрыми людьми — всегда удача. Таким человеком я считаю и Ивана Краско. С Иваном Ивановичем мы столкнулись в 1973 году на «Ленфильме». У меня было не очень хорошее настроение, и я поздоровался довольно мрачно. «Здрась-сьте! — передразнил дядя Ваня. — Это как? Да ты, кажись, зазнался!» Стало так стыдно! Извинился перед Иваном Ивановичем, и с тех пор у нас установились добрые отношения. И еще я усвоил правило: никогда и ни на ком не вымещать свое дурное настроение. Жаль только — придерживаться его удавалось не всегда. Жизнь штука сложная, и люди в ней встречаются разные. Кто тебе друг, а кто враг — не всегда сразу разберешь. По вине именно таких мутных личностей после «Белого солнца пустыни» я вляпался в некрасивую историю. Заключительные недели съемок проходили в Туркмении. Оттуда нас отправляли несколькими рейсами. Я летел через Волгоград, где предстояло пересесть на борт до Ленинграда. Но погода испортилась и Волгоград не принимал. Самолет полетел в Кисловодск. Вдруг ко мне подходят два человека из нашей группы, подмигивают: — Коля, скучно! Выпьем? — У меня, — говорю, — немного денег есть. — Вот и отлично! — потирают они руки. — Купим вина, не так тоскливо будет. Купили. Выпили. Они взрослые, а я пацан — уснул. Тем временем стюардессы прошли по салону: «Кто желает улететь в Ленинград? Есть места в другом самолете». И оба мои «друга» встали и ушли. Без меня. Подшутили называется. А я проснулся уже в Волгограде. Выхожу в полной растерянности. Первым делом направляюсь в кассу — билетов нет. Ладно, думаю, пока перекушу, а там видно будет. В буфете пошарил по карманам и насчитал... восемнадцать копеек. Что делать? Куда идти в городе, где никого не знаю? Отчаянное положение. В результате прожил в волгоградском аэропорту две недели — в ожидании «лишнего билета» на Ленинград. Но билетов все не было: сезон. Спасибо добрым людям, которые давали в долг на «поесть-попить» совершенно незнакомому человеку, поверив в его рассказ. Я же аккуратно заносил в тетрадку суммы и адреса благодетелей. С трудом, но улетел. А добравшись до дома, тут же стал рассылать долги. Было очень обидно, что никто из киногруппы обо мне не вспомнил, не разыскивал. Все-таки две недели ни слуху ни духу об актере. Раскладывал по конвертам рубли с трешками и думал: вот ты сегодня нужен — тебя из-под земли достанут, а фильм снят — иди лесом, мил человек. И решил тогда: на кой черт мне сдалось это кино?! Лучше я Родине послужу! И отправился в военкомат. Захожу в кабинет к военкому, как сейчас помню — подполковнику Щербаченко, и с порога заявляю: — Берите меня в армию! Он посмотрел документы, почесал за ухом: — Так у тебя же бронь. Ничего сделать не могу. Министр подписал. — А какой министр подписал-то? Культуры! Подумаешь! Не обороны же. Забирайте меня! — Смотри, ведь и вправду заберем, — смеется он. Вертит в руках мою «культурную» бронь, делая вид, будто сейчас ее порвет. А я недолго думая у него эту бумагу выхватываю и бросаю в камин — в старинном доме, где располагался военкомат, дровами подтапливали. Полковник еще раз усмехнулся: — Ну все, парень, жди повестку. Служил я в железнодорожных войсках в Тюменской области, мы строили мосты. Кругом глухомань, медведь — хозяин. Знаю, что помощники Мотыля меня разыскивали, ведь еще надо было озвучивать картину. Но ищи-свищи по тайге! В результате Петруха заговорил чужим голосом... «Играешь на трубе — отлично!» — обрадовался замполит, прочитав анкету, и назначил руководить солдатским духовым оркестриком при Доме культуры. Мне даже выделили там собственный кабинет для репетиций. По весне «деды» — земляки, уходившие на дембель, — подходят и просят: — Коль, надо бы «отвальную» организовать, давай у тебя в ДК? — Не проблема! Купили выпивку-закуску, устроили застолье. И вдруг — стук в дверь. Входит завклубом Миша Плотников. — Коля! Можно тебя? Думаю, сейчас ругаться будет, но он спрашивает: — Тут нам фильм прислали — «Белое солнце пустыни», а на афише физиономия — уж больно на твою похожа. Ты что, в кино снимался? Будь я трезвым, может, и поскромничал бы, в отказ ушел. Но вино в голову ударило, захотелось покрасоваться. — Да, снимался. А что? — Это здорово! — улыбается Миша. — Давай встречу со зрителями устроим! Расскажешь людям, как съемки проходят. Они здесь живых артистов сроду не видели. — Ладно, так и быть, — милостиво соглашаюсь я. На следующий день иду в клуб и у входа — мама дорогая! — вижу огромное объявление, написанное цветными карандашами: «Встреча с артистом Николаем Годовиковым». Вот это я попал, никогда же перед публикой не выступал! Вечером в зале народищу — не протолкнуться. В первых трех рядах семьи офицеров. Дальше солдаты из нашего гарнизона. О чем рассказывать-то? Как из-за велосипеда по башке трубой огрели? Кошмар! Но у меня была «маленькая» припасена — для храбрости. Пока никто не видит, отхлебываю глоток, потом второй. Стало веселее, и страх прошел. Сейчас, думаю, выдам свою творческую биографию! В центре сцены стоял стол, покрытый красным кумачом, на нем — графин, стаканы с водой, Миша Плотников восседает. Рядом стул для меня. Я в своем укрытии еще глоточек сделал. Снова выглядываю. Перед глазами уже плывет. Слышу, Миша объявляет: «В этом фильме сыграл роль солдат нашей части Коля Годовиков. Сейчас он вам расскажет о съемках и ответит на все вопросы. Аплодисменты, товарищи!» Делаю пару шагов, спотыкаюсь, чуть не лечу лицом на пол. Спасибо, ребята-сослуживцы сзади поддержали. Прикидываю расстояние до стола и Миши, намечаю траекторию. Стараясь ей следовать, с трудом переставляю ноги. Но все-таки дохожу. И даже сажусь ровненько, оперев локоть о стол и положив подбородок на руку. Я смотрю на зрительный зал. А он — на меня. Долго так сидим. Потом локоть соскользнул и... Последнее, что помню, как падал со стула на пол. Очнулся уже на губе, в холодной камере. Зашел «надзиратель» — солдатик из нашей части — и сообщил, что дали мне семь суток. На вторые Миша пришел. Мне совестно в глаза ему смотреть. — Извини, я тебя подвел. — Выступать все равно будешь! — отрезал он. — Я даже кино людям не стал показывать. Через семь суток выйдешь и выступишь. И вот опять полный зал. Офицеры с женами и детьми, солдаты... Я, трезвый как стекло, выхожу на сцену и произношу: — В прошлый раз вышла маленькая техническая неувязка. Вы уж простите... С первых рядов кричат: — Да мы понимаем, земляк, с кем не бывает! Зал засмеялся, и я облегченно выдохнул. А потом что-то рассказывал, шутил, мне задавали вопросы. В общем, нормально вечер прошел. Я тогда впервые «Белое солнце пустыни» на экране увидел — понравилось. Но сейчас не люблю пересматривать свои картины, все кажется — тут не доиграл, там пережал. Непрофессионализм заметен. Жаль, что так и не пришлось окончить театральный институт. Другие у меня в жизни вышли «университеты». После армии возвращаться в кино я не планировал. Но однажды сестра Таня пристала: — Коль, я тоже хочу сниматься! По радио сказали, что на студии объявили набор детей... — Так я-то чем могу помочь? — Ты ж на «Ленфильме» все знаешь, съезди со мной! Как откажешь? Отправился с ней в актерский отдел. А там Танюшкиных сверстников видимо-невидимо! Когда настала ее очередь и она зашла в кабинет, где проводилось прослушивание, я уселся с книжкой в коридоре. И вдруг дверь распахивается, оттуда выбегает знакомая помощница режиссера: «Коля! А мы тебя искали! Запускаем новый фильм, «В черных песках» называется, снова про басмачей в Средней Азии. Срочно нужен красноармеец, похожий на твоего Петруху. Поедешь в экспедицию месяцев на восемь? Без тебя никак!» Сестра потом рассказала, что как только она назвала свою фамилию, ее тут же спросили: — Подожди, а Коля Годовиков кто тебе? — Брат родной. — Он армию отслужил? — Да. — А где он сейчас? — За дверью сидит. Не думал, что обо мне еще помнят. Было приятно, и я тут же согласился на предложение. Вскоре после съемок я женился. С Галей мы жили в соседних дворах, познакомились, когда мне было шестнадцать, а ей двадцать. И вот спустя пять лет показалось, что самое время создавать «ячейку общества». Через год родилась дочь Маша. А еще через полгода мы разбежались. Как говорится — не сошлись характерами. Бог его знает почему. А потом в моей жизни начался черный период... Но тут я сам кругом виноват. С чего все началось? Я жил в комнате в коммуналке. Приходили друзья, то и дело устраивались посиделки, вино лилось рекой — ну да дело молодое... Как-то сосед приревновал свою девушку. Схватил бутылку, ударил меня в лоб, бутылка разбилась — и он «розочкой» ткнул в мою грудь — попал ровно в то место, куда Абдулла Петрухе штык вонзал. Глубоко вошла. Кровищи! Скорую вызвали, откачали. Наверное, этот случай должен был послужить сигналом: Коля, пора завязывать. Но все продолжилось как раньше — компании, выпивка. Участковый приходил. Сначала читал нотации, а потом стал грозить: — Упеку! — А за что? — Был бы человек — а статья найдется! — процитировал он известную поговорку эпохи большевизма. И упекли... за тунеядство. Я действительно официально нигде не работал. С завода уволился из-за кино, а на студии работал по договору, то есть без записи в трудовой книжке. Когда съемок не было, сидел дома и ждал звонка с «Ленфильма». Как назло, именно тогда в СССР объявили операцию по борьбе с тунеядством, выявляли злостных бездельников. По логике сажать меня было не за что, я же все-таки зарабатывал деньги, пусть и не регулярно. Но вот как раз логики в действиях советской правовой системы порой и не было. Судили как бы за потенциальные преступления, рассуждая так: раз человек на что-то живет, с голоду не умер, значит, ворует или спекулирует. Так что посадим-ка мы его, что называется, от греха подальше. В моем случае даже разбираться не стали. Участковый привел меня в следственный отдел, потом был суд, где никто не захотел выслушать, оттуда — прямиком на зону. Вспоминать ее не хочется. Скажу только, что особой разницы между жизнью там и жизнью обычной нет — и на свободе, и за колючей проволокой люди разные встречаются: одни сердечные и искренние, другие двуличные и подлые, а есть и сволочи конченые. От таких лучше держаться подальше. Одно утешает — по той же статье, что и меня, десятью годами ранее, в 1964-м, судили самого Иосифа Бродского. Так что с исторической точки зрения я оказался в приличной компании. Пока сидел полтора года, в мою комнату вселился другой человек. Что делать?! Судиться — себе дороже. Да и кто послушает бывшего зэка? Мужики во дворе болтали: мол, живет на твоей, Коля, законной жилплощади товарищ, который тебя на нары и спровадил. Доказательств у меня нет, но не удивлюсь, если и вправду было так. Зла не держу, давно мне участковый тот до лампочки. Еще раз повторю: сам я виноват — нечего было шумные компании водить, беспокоить людей и привлекать внимание сотрудников органов. А мои «друзья» испарились сразу, как только попал в места не столь отдаленные. Дали направление на завод в Приозерске. Там в отделе кадров говорят: «Сначала пропишись в общежитии». Иду в общагу и получаю от ворот поворот: «Устроишься на работу — тогда и пропишем». Замкнутый круг. Сунулся было к маме, но она сказала как отрезала: «Тебе дали направление в Приозерск — вот и поезжай!» Я ее не осуждаю, как можно! Больше за помощью не обращался ни к кому. Зачем грузить лишними проблемами? Бомжевал: лестницы, чердаки, подвалы стали моим приютом. Вскоре опять сел. На этот раз заслуженно: брал чужое — голод ведь не тетка, к сожалению. После второго срока дали направление на завод в Вырицу. Там прежняя канитель: «Не пропишем, пока на завод не устроитесь...» — «На работу не возьмем, пока не будет прописки...» Когда ходил по инстанциям, на улице случайно познакомился с симпатичной женщиной. Стали встречаться. Родился сын. В Вырице мы жили в доме ее матери. Я каждый день мотался в Ленинград, мыкался, работу искал и не мог найти. Чем дальше, тем больше жена и теща меня пилили: это, мол, только отговорки, что никуда не берут, на самом деле ты просто лентяй. В очередной раз возвращаюсь — сумки с моими вещами стоят за дверью. Стучусь — молчат, не открывают. Вышел на улицу, оглянулся, а сын рожицы корчит в окно: маленький он был, полтора года, что мог понимать?! Взял я вещи и поехал в Ленинград. Снова жил где придется. Потом снова сел. В третий и, слава богу, последний раз. Освободился — опять один как перст. Но в кармане был листок с номером телефона, его мне дали ребята, с которыми в тюрьме познакомился. Сказали: «Выйдешь — звони, помогут». За окнами уже бушевали девяностые, бандиты шли в бизнесмены. У моих новых знакомых образовалась фирма, а при ней склад, на который меня и устроили охранником. Там же выделили маленькую комнатку — диван, стул, шкаф с книгами, что еще бездомному нужно? Зарплату получал хоть и небольшую, но на хлеб с маслом хватало. Словом, жизнь налаживалась. Однажды стал разыскивать старого приятеля. Кто-то дал телефон его знакомой, которая знала, как на него выйти. Я позвонил: — Не поможете найти такого-то? — Да, конечно, сейчас поищу его номер. Подождете? Голос женщины на том конце провода вдруг показался таким родным, что сдавило горло. Это была Людмила. Она продиктовала мне номер, но трубку не повесила. И неожиданно мы начали говорить, говорить... Она понятия не имела, что я когда-то в кино снимался, да и вообще далека от искусства была — работала в Метрострое, ударница труда. При этом очень много читала. Стали перезваниваться. Две недели каждый вечер мы болтали по телефону. Люся рассказала, что живет со свекровью и дочкой Лерой. Муж погиб. Я о своей судьбе Люсе рассказал. И про зону и чердаки с подвалами, про бывших жен и детей, ничего не утаил. Предложил увидеться, и она к моему великому удивлению согласилась. Продиктовала адрес, сказав, что Лера и бабушка Нина ночуют на даче. Я взял на работе выходной, купил торт, шампанское... И вечером остался у Люси. Как оказалось, навсегда. Наутро позвонил на склад: «Ребята, извините, снимаю охрану, увольняюсь — своего человека встретил, спасибо вам за все!» Через неделю познакомился с Люсиной свекровью. Она приняла меня тепло. Петруху во мне сразу распознала. За ужином расспрашивала о кино. Сложнее оказалось с дочкой. Когда я вошел в ее жизнь, у Леры был переходный возраст — четырнадцать лет. «Отстаньте!», «Сама знаю, как лучше!», «Вы мне не отец и не указ!» — через все это мы прошли. Я старался не приставать к ней с нравоучениями и наставлениями. Стал искать к Лере ключ и вскоре обнаружил. Она увлекалась конным спортом. И вот при подходящем случае я упомянул: «Был такой фильм — «В черных песках», мы из седла не вылезали. Кони — полуобъезженные ахалтекинцы, такой взбрыкнет — мало не покажется. Опасная работенка. Но платили в два раза больше». И стал рассказывать подробности о работе с лошадьми. Лера слушала очень внимательно, задавала вопросы. И понемногу оттаяла. Однажды на конюшню, где она занималась, подкинули собаку. А у нас незадолго до этого пес умер от старости, и Люся заявила, что больше в доме никаких животных не будет — слишком тяжело их хоронить! И вот Лера приезжает и говорит мне: — Собака такая симпатичная! Ей в конюшне холодно. Хорошо бы к нам домой! Но только мама будет против... — Вези, а дальше видно будет. Она умчалась и через час вернулась с собакой. Вечером Люся пришла, увидела, что пес по квартире бегает. Спросила недовольно: «Вы его хоть кормили?» Наутро Люся ушла на работу, а расстроенная Лера увезла собаку обратно на конюшню. Люся вечером вернулась — в доме тишина. — А где, — спрашивает, — четвероногий друг? — Так Лера его на конюшню вернула, нам показалось, что ты против, говорила же, больше никаких собак! Люся расшумелась: — Как вы можете так поступать?! Псина уже привыкла! Привезли — так пусть живет! Так собака у нас и осталась. Назвали Чарой. Она — самая ласковая на свете, на улице каждого встречного оближет, ее весь район знает. Люся помогла мне устроиться в Метрострой, работал там до пенсии. Лера тогда оканчивала школу, потом поступила в институт, деньги были совсем не лишними. На дачу стали вместе ездить, мне понравилось копаться на грядках, понемногу стал к земле прирастать. Прослышав, что я в порядке, стали звонить с киностудий. «Улицы разбитых фонарей», «Бандитский Петербург», «Тайны следствия» не обошлись без моего участия. Роли были небольшие, но заметные. Начали приглашать на торжества по случаю круглых дат и юбилеев «Белого солнца пустыни». Однажды сидим на очередном банкете с Ларисой Луспекаевой, дочкой дяди Паши, а вокруг — люди в какой-то незнакомой форме. Шепотом спрашиваю соседку: — Ларис, это что, менты в новых мундирах? И все — Герои Советского Союза? Где ж их столько набрали-то... — Вы что, Николай Львович, — это же космонавты! Тогда я еще не знал, что у них есть традиция — каждый раз перед полетом смотреть нашу картину. Вдруг сзади кто-то по плечу хлопает. Поворачиваюсь — Алексей Архипович Леонов: — Коля, здравствуйте, неловко вас отрывать, но хотелось пообщаться. Я аж подскочил: — Да мне самому-то как хотелось! — Пойдем, с коллегами тебя познакомлю. И вот каждый подходит, руку жмет, представляется: полковник такой-то... Отличные ребята! В те же годы я покрестился. К вере меня пыталась привести — кто бы вы думали? Таня Федотова — Гюльчатай! Она вышла замуж за композитора, родила двоих детей. Из кино ушла, но какое-то время еще играла в театре. А в девяностые, когда работы совсем не было, стала истово верующей. Честно говоря, мне ее немного жаль. Ведь какая раньше была! Хохотушка, певунья — Таня роскошный голос имела. И куда все ушло?! Теперь живет одна, а в разговорах все только «Бог, Бог», других тем у нее нет. Надеюсь, она хотя бы счастлива в своем затворничестве. А я до сих пор не знаю, верующий я или нет... Вернусь к нашей с Люсей истории. Мы купили квартирку по соседству с домом нашей бабушки Нины. Были рядом с ней, когда она угасала от рака. Люся через Интернет разыскала Машу, мою дочь от первого брака, — считала, что родные люди должны общаться. Заранее не предупредив, просто привезла ее к нам в мой день рождения. Вот это был подарок! Мы сидели за праздничным столом, и я любовался симпатичной двадцатилетней девушкой, талантливо игравшей на гитаре. Ужин близился к концу, когда Маша вдруг попросила: — Пап, как бы мне в кино сняться? Помоги, а? — Маш, поезжай на студию, там есть актерский отдел, зайди и предложи свои услуги. Не я же тебя повезу. Я такой же подневольный, меня вызывают — еду и снимаюсь, к тому же не люблю напрашиваться. — Ну ладно, — ответила она с обидой. Посидела с полчасика, распрощалась и уехала. И больше никогда не появлялась и не звонила. Сыну Артему с каждой своей зарплаты в Метрострое платил алименты. Его мама приезжала из Вырицы, мы встречались на вокзале, она забирала конверт с деньгами и уезжала. Порой привозила Артема с собой, но он смотрел на меня безразлично. Когда Артем подрос, я попросил: — Сынок, ты приезжай ко мне и тете Люсе — посидим, поговорим, ты уже взрослый, хватит маминым умом жить. — Может быть, — промычал он в ответ. Но так ни разу и не приехал. Когда ему исполнилось восемнадцать, я алименты платить перестал, и после этого мы не виделись лет пять. Потом Артем неожиданно позвонил: «Я женюсь. Приглашаю тебя на свадьбу в Черновцы, невеста у меня оттуда». Немного поговорили. А когда повесил трубку, подумал: да зачем я там нужен? Перед новой родней решили порисоваться, что отец — актер, «сам Петруха»? А мне это надо? И не поехал. Недавно узнал, что у Артема дочь родилась. Плохо, наверное, и неправильно, но никаких чувств я при этом известии не испытал. Мы чужие люди. Я столько лет никому не был нужен, бродяжничал, и никто не поинтересовался: как тебе живется? А начал подниматься, в кино вернулся — вспомнили: приезжай на свадьбу, хотим общаться... Все, что у меня в жизни было, сделал сам. И плохое, и хорошее. Ни о чем не жалею. Единственное — все бы отдал, чтобы Люся моя была жива... Потерял я ее. Ночью поднялась температура, она упала в обморок. Вызвали скорую, увезли в реанимацию. А утром звонят и сообщают, что Люси не стало. У нее, оказывается, было воспаление легких... А я вот живу. Помогаю Лере и ее семье. Она по профессии инженер-строитель. Но пока занималась конным спортом, выучилась на инструктора и теперь работает в школе верховой езды. Ее муж Саша окончил «корабелку» — кораблестроительный техникум, занимается небольшим частным бизнесом. У них два сына. Старший Марат в этом году в школу пошел. А Теме еще четыре. Он — мастер-ломастер. Техника, видишь ли, ему интересна, все электроприборы в доме поломал: чайник, кофемашину... Говорит мне: «Деда, интересно же, как они устроены!» Бывает, рядом усядутся и спокойно рисуют. Но это редкий случай, чаще носятся как электровеники. И хорошо, я не люблю смирных детишек. Терпения, правда, о-го-го сколько нужно, а уж внимания!.. Теперь главная любовь и забота — внуки. Ближе этих «летчиков» и Леры с Сашей у меня нет никого. Хоть и не по крови родство: не в нем дело, как оказалось. А в кино последний раз снимался лет пять назад. Больше не приглашают. Да и сам не хочу. Я им уже переболел. Недавно начал искать себя в другом искусстве, пишу картины: пейзажи, натюрморты. Знакомые говорят: «Коля, да в тебе талант дремал — прямо художественные полотна!» Не Эрмитаж, конечно, но, по-моему, ничего. Раздариваю хорошим людям на долгую память.