Федор Павлов-Андреевич: из всех жанров искусства перформанс – самый безнадежно нищий и голодный

1 апреля в Музее современного искусства в бразильском городе Сан-Паулу (MAC USP) открывается персональная выставка Федора Павлова-Андреевича – художника и директора Государственной галереи на Солянке (Москва). В преддверии этого события он рассказал ТАСС о преимуществах перформанса как вида изобразительного искусства, а также своем отношении к Бразилии и интересе к теме современного рабства. – Что увидят посетители музея, которые придут в субботу на открытие вашей выставки? – Начиная с 11 утра, я буду показывать выставку в роли гида – самое интересное ведь смотреть на первых зрителей и их лица, – но поскольку она посвящена искусству перформанса, то продолжится все именно перформансом. Выставка моя, "Временные памятники", состоит из семи частей. Шесть частей я сделал в последние 3 года в разных частях Бразилии, а седьмой элемент покажу как раз в субботу. Он называется "Пайраду" (порт. Pairado), что означает "зависший в воздухе". У каждой части перформанса есть название, определяющее какой-то конкретный эпизод из истории или современности рабства в Бразилии. Каждый эпизод фиксирует какое-то положение, в котором рабы находились или продолжают находиться. Это могла быть пытка, это могло быть наказание или какая-то ситуация выживания или серьезной физической нагрузки. Седьмой эпизод как раз заключается в том, что я должен буду провисеть семь часов над зданием музея на высоте 40 метров. Это история о тех людях, которые сегодня страдают в Бразилии – стране, кажущейся извне счастливой и вечно танцующей. Не все видят – особенно те, кто живут здесь, как ни странно, – насколько тяжелым является колониальное наследие, насколько трудно чернокожим людям и так называемым "афродесендентам" (людям с примесью африканской крови – прим. ТАСС) жить в обществе, которое решило их не замечать. Многие чернокожие сегодня в Бразилии опасаются заходить в большие торговые центры, потому что им кажется, что белые на них косо посмотрят. Или стесняются посетить музей или художественную галерею, потому что на них станут показывать пальцами. А ведь в Бразилии больше половины населения считает себя афробразильцами. В некоторых регионах этот процент доходит до 80! Люди, родившиеся в Бразилии, полагают нормой существование в каждом здании специального лифта для прислуги, а в квартирах богатых семей – отдельной двери для домработницы. Все это меня отчего-то очень беспокоит, хотя я никогда не занимался ни политическим, ни социальным искусством. – Этот перформанс рассчитан только на бразильского зрителя? – Так получилось, что эту же выставку я уже показывал в Москве, на Винзаводе, в галерее Марины Печерской, в сентябре-октябре прошлого года. И в октябре висел над зданием "Винзавода" на высоте 25 метров, это была первая, русская версия моего перформанса "Пайраду" – только тогда он был посвящен рабам в России. Их, на самом деле, по самым скромным подсчетам, 1 млн 400 тыс. Это официальные данные "Глобального индекса рабства" (Global Slavery Index), который считает число самоназванных рабов – то есть человек должен сам себя признать рабом для того, чтобы его включили в этот рейтинг. – Вы сейчас говорите о людях, которые живут в тяжелых социальных условиях? – В России это в основном гастарбайтеры из Центральной Азии, которые работают в нечеловеческих условиях, живут по 30 человек в комнате и спят в три смены, получая за свою работу очень мало денег, большую часть которых они вынуждены отправлять своим родственникам. Подавляющее большинство жителей России уверены, что эти люди сами виноваты, и нечего было ехать в Россию. Их считают существами третьего сорта, и для них имеются разные не самые приятные определения. Бразилия и Россия в этом смысле очень близки, потому что и та, и другая страна, как я случайно для себя обнаружил, не сумела справиться с тоталитарным наследием. В России никогда не было как следует обозначено количество людей, которые погибли в результате раннесоветского террора и братоубийственных репрессий. Новые поколения русских растут с ощущением, что история XX века в России – прекрасная и гордая история, а Сталин, ну да, совершил парочку ошибок, но был великим человеком. В Бразилии же люди растут с ощущением, что рабство – это нечто сувенирное, легкое, повод нарядиться на карнавал. И тут, и там есть проблемы, связанные с тем, что государству не хочется заниматься растревоживанием ран. Перформанс – жанр искусства, который очень легко и свободно, не прибегая к долгим объяснениям, большому количеству теорий, историй и прочих лишних для восприятия обычного человека сюжетов, говорит о сложных вещах, так, что все сразу понято (если, конечно, мы рассматриваем удачный перформанс). Своим опытом я продолжаю традицию телесного или живого искусства, как еще называют перформанс. Кстати, в Бразилии очень сильны традиции перформанса и современного искусства в целом, очень много сильных художников – в России их гораздо меньше, к сожалению. Это связано с тем, что современное искусство не существовало в Советском Союзе как жанр, и до сих пор в художественных вузах студентов учат рисовать, выпуская живописцев или скульпторов, которым, увы, нет места в совриске. – Вы постоянно работаете именно в жанре перформанса? Почему? – Я попал в современное искусство из театра: на мой спектакль пришла куратор Кристина Штейнбрехер, посмотрела и сказала: "Это же перформанс! Может, ты у нас в выставке поучаствуешь?". Я согласился, и так в 2008 году все и началось. Я не умею рисовать, и для многих людей это звучит как оскорбление. Но я говорю при помощи своего тела. Это не танец, не театр, это совсем другой жанр, насчитывающий сто с лишним лет истории, а если посмотреть глубже, то, возможно, и целые века. Обычно зрителю нужно долго глядеть на живописную работу, чтобы понять ее суть, ее контекст, то часто с телом, которое осуществляет перед тобой какой-то простой жест, – например, висит высоко в воздухе – другая ситуация. И даже если ты не знаешь, о чем это, увиденное становится важным и, главное, быстрым впечатлением. То, что состоится в субботу, – это такая перформативная практика, которую мы называем "долготерпением" (термин заимствован из житий православных святых – вообще в перформансе большую роль играет сакральность и особое отношение к подготовке работы, которая у многих художников включает пост, самоограничение во многих смыслах и покой ума). Перформанс будет задокументирован в виде фото и видео (из которого мы потом смонтируем так называемый "микрофильм" длиной чуть больше минуты), и эти материалы дополнят существующую выставку, которая продлится аж до 13 августа. Кстати, я считаю, что у зрителя нет терпения, чтобы в музее смотреть фильмы длиной в час, наклонившись к экрану, стоя в наушниках – а именно этого часто от посетителя хотят кураторы музеев. Мои микрофильмы отнимут у зрителя всего минуту с небольшим, но для того, чтобы их увидеть, придется засунуть голову в ящик над собой, сидя на маленьком детском стуле. Внутри ящика находится небольшой экран. То есть это не комфортные для зрителя условия, в которые он помещается для того, чтобы оказаться в ситуации, в чем-то схожей с ситуацией художника. Ты примеряешь на себя мучения раба для того, чтобы понять, насколько внутри тебя этот раб все еще жив, удалось ли тебе его истребить. Эта проблема, очень сегодня важная, живет в голове и в душе у всякого человека. Пару лет назад в Бразилии, в Рио-де-Жанейро, белые дружинники поймали 14-летнего черного подростка и приковали его за шею велосипедным замком к столбу, раздев предварительно, избив до полусмерти и отрезав ему ухо. Им показалось, что он хотел украсть у какой-то пожилой дамы мобильный телефон. Они его приковали и оставили одного, и вот что странно: мимо этого ребенка всю ночь проезжали машины, и никто не не остановился. Когда то же самое сделал я, приковав себя велосипедным замком к столбу – только меня никто не бил и не отрезал ухо – и я сидел, голый, и ждал, что произойдет, то через несколько минут возле меня затормозил белый "Мерседес". Из него возникла приятная пожилая дама, сразу спросившая: "Что с тобой случилось, мальчик? Давай я тебе помогу". Она вызвала полицию, а я ничего не говорил, смотрел на луну. За эти почти семь часов приезжали полицейские, пожарные, останавливались мотоциклисты, которые развозят пиццу, и все меня снимали. Ну а около черного парня никто не остановился. И вот здесь вопрос: почему страдания белого человека вызывают какой-то отзвук, а черный человек – безразличие? И почему учительница местной школы, которая утром освободила этого мальчика и написала о случившемся у себя на фейсбуке, после этого была вынуждена удалить свой аккаунт из-за угроз, которые приходили со всех сторон? Это очень показательная история. Я не политик и не очень разбираюсь в социальных проблемах, но для меня это очень сильная метафора. И ведь важно, что описанная история произошла не в тысяча восемьсот каком-то году, с которым нас уже ничто не связывает, а в наше время. Мы – фигуральные "мы" – слышали об этом мальчике в средствах массовой информации и, возможно, даже проезжали мимо. Но не остановились. – Ваши перформансы нередко предполагают демонстрацию обнаженного тела. С чем связан именно такой способ выражения? – Ни у кого не вызывает вопросов, почему скульпторы изображают обнаженных людей. Вот вы заходите в Пушкинский музей и видите там Давида, вы же не спрашиваете: "А чего это он без трусов?" Вы же не хотите на него надеть трусы, правда? Ну то есть некоторые люди хотят, но что тут поделаешь. То же и в перформансе. Нагота полагается некоторым работам в этом жанре для того, чтобы не возник дополнительный смысл – любая одежда дает массу дополнительных слоев: на мне белое – я врач; на мне черное – я в трауре, на мне рваное – я, предположим, хипстер, и так далее. В случае с моим перформансом в Сан-Паулу я не буду раздет, я буду в форменной одежде гари (уборщики мусора в Бразилии – прим. ТАСС). Правда, сегодня я уже засомневался, так как недавно избранный мэр СП (Жоау Дориа – прим. ТАСС) очень сильно эксплуатирует эту тему и все время переодевается в гари, придавая происходящему некоторый оттенок клоунады. Соответственно, обнажение необходимо перформансу, потому что это скрытый смысл, нулевая точка отсчета. Я говорил и продолжаю говорить, что порой перформанс просто не может быть одетым – так же, как не может быть одетых фигур в произведениях старых мастеров, повествующих о жизни богов и героев. Это нечто, с одной стороны, возвышающее, а другой – обезоруживающее. То есть тело в перформансе – это не тема эксгибиционизма или секса, хотя такое тоже бывает (художники все разные и темы их работ тоже разные) а скорее, тема крещения. Или морга. Или очереди в газовую камеру, на худой конец. Но в большинстве случаев ни у кого не вызывает вопросов, почему обнаженной так часто бывает Марина Абрамович (сербский художник-перформансист – прим. ТАСС). Вопрос привычки. – Помимо перформанса и микрофильмов, какие еще произведения станут частью экспозиции в музее МАК в Сан-Паулу? – На выставке также будут представлены фотографические инсталляции, то есть каждая работа – каждый из семи эпизодов проекта – превращается в своего рода складень, который можно открывать и закрывать. Каждый из семи разной конфигурации. – Что вас связывает с Бразилией? – Это сложно объяснить, это мистика. В прошлой жизни я был бразильцем. – Кстати, как правильнее вас представить – российский художник или российско-бразильский художник? Я встречала в прессе оба варианта. – Второй вариант верней. В последние годы я полагаю себя бразильцем, хоть это и сложно объяснить. У меня нет никакого бразильского гражданства, у меня по-прежнему есть работа и дом в Москве, но я чувствую, что я принадлежу и этой земле, и России – примерно пополам. Очень странно. – Существует ли разница в восприятии современного искусства в Бразилии и в России? – Существует разница в восприятии вообще всего. В Бразилии люди более открыты, эмоциональны и прекрасным образом наивны. Но понимание культуры в Бразилии серьезно отстает от российского. Многие вещи приходится объяснять дольше, чем в России. Но в то же время это и интереснее, потому что уровень доверия к тому, что люди видят, гораздо выше. – Есть мнение, что из всех бразильских городов Сан-Паулу больше других похож на Москву. Вы согласны? – Абсолютно, да. Именно поэтому я и здесь. Я почему-то обожаю Сан-Паулу. Или даже понятно, почему: возможно, в прошлой жизни я был бездомным из центра Павлика (так я зову этот город на своем внутреннем языке). Потому что когда я оказываюсь вблизи от Teatro Municipal и вижу вокруг бездомных, то понимаю, что как раз тут, среди них, мое место, как ни странно. Хотя это не самая счастливая участь, как вы понимаете. Но вот я четко чувствую, что где-то здесь что-то со мной происходило или даже продолжает происходить. Сан-Паулу – это город, который никогда не спит и который все время бурлит, вспыхивает идеями, так что паулистанцы всегда в восторге от Москвы, и москвичи часто влюбляются в СП. – То есть вы предпочитаете Сан-Паулу другому бразильскому городу – Рио-де-Жанейро? – Я очень люблю Рио, но работать там невозможно. Вы же в Рио, наверное, вы и сами знаете. – Поясните, пожалуйста, мне интересно услышать от вас, а потом я отправлю этот ответ своему руководству. – Ну, там слегка другие правила. Люди постоянно ищут оправдание тому, почему они не работают. И не работает ничего, и сделать с этим ничего нельзя. Так сложилось исторически, так было всегда. В этом городе все постоянно идут на пляж. Зависли в этом процессе. А когда вдруг идет дождь, то все отменяется и все страдают. Больше как следует ничего не происходит. Я это обожаю. – Какое влияние оказал на вас тот факт, что вы родились в семье творческих людей (мать Ф. Павлова-Андреевича – Людмила Петрушевская, отец – историк кино и музейщик Борис Павлов – прим. ТАСС)? Вы ведь очень рано начали работать, поправьте меня, если я не права – в 13 лет. Вы не хотели как можно дальше уйти от "золотой молодежи"? – Да, в 13. Мне кажется, каждый человек имеет свое предназначение. Я с детства изображал собою паровоз. Сколько себя помню, что-то организовывал, придумывал какие-то спектакли, домашние праздники, чуть ли не с трех лет. Я никакой "золотой молодежью" не был, моя мама была запрещенным, неподцензурным автором. У нее первая книга вышла, когда мне уже было 12 лет, в ее 50. Я рос в очень бедной семье, диссидентской. Но пошел работать не из побуждения зарабатывать деньги, а просто потому что понимал, что я могу приносить пользу не хуже взрослых. – Ваши родители всегда поддерживали все ваши творческие начинания? Или людям искусства не чужд конфликт отцов и детей? – Я не позволял моим родителям поддерживать или не поддерживать мои идеи. Я просто делал то, что знал, а потом ставил их в известность. Конечно, я показывал им что-то, но никто особо мной не руководил, не направлял. Когда я сказал маме: "Устрой меня на телевидение работать, пожалуйста?", – то она мне ответила: "А ты иди и встань на проходной в Останкино и проси всех, чтобы тебя взяли. Кто-нибудь возьмет". Почти так и получилось. – Насколько современное искусство востребовано обществом? Я сейчас говорю, в первую очередь, о материальном аспекте. – Совершенно не востребовано. На самом деле, я с таким же успехом могу продавать железные болты или просто воздух в коробках – те, кто меня любит и мне верит, купят, наверное, и это. То, что несколько галерей по всему свету продают мои перформансы в виде фотоинсталляций и коротких фильмов, это счастье, конечно, и да, я надеюсь когда-нибудь начать таким образом выживать. Хотя, конечно, из всех жанров искусства перформанс – самый безнадежно нищий и голодный. Только так и может делаться честное искусство. Беседовала Дарья Юрьева (Рио-де-Жанейро)