Графика нищенствующих живописцев
на выставке в Санкт-Петербурге Выставка графика В Библиотеке книжной графики (филиале Межрайонной библиотечной системы имени Лермонтова) открылась выставка "Печатная графика Арефьевского круга". Стремительно взлетевший на художественную сцену Петербурга маленький филиал уже показал несколько безукоризненных экспозиций, но нынешняя выделяется даже из них. В своей любви к "арефьевцам", ленинградским экспрессионистам 1950-1990-х годов прошлого века, в который раз признается КИРА ДОЛИНИНА. Прошедшая в 2011 году в питерском Новом музее огромная выставка "Беспутные праведники. Орден нищенствующих живописцев", казалось, если не закрыла тему, то точно поставила жирное многоточие. Добавить тут можно было либо что-то концептуально, либо каким-то совершенно иным корпусом изобразительных текстов. Молодые кураторы Наталья Ергенс и Елена Андреева пошли по второму пути: они отсекли то, что до сих пор являлось сутью искусства арефьевцев, их живопись, и оставили графику -- полуслучайное, маргинальное увлечение большинства из них. Получилась строгая, убедительная, но совершенно новая глава этой истории. Арефьевский круг -- это прежде всего пять имен. Харизматичный, буйный "провокатор на живопись" Александр Арефьев. Строгий и лаконичный Рихард Васми. Единственный оставшийся в живых и работающий поныне Валентин Громов. Неровный, нервный Владимир Шагин. Самый, может быть, пластически одаренный, замкнутый, умерший в нищете Шолом Шварц. Они встретились мальчишками в послевоенном Ленинграде в средней школе при Академии художеств, чтобы подружиться и на рубеже 1948-1949 годов дать своему сообществу безбашенных и уже осознавших свою инаковость юнцов имя, ко многому обязывающее: "Орден нищенствующих (в другой версии -- непродающихся) живописцев". Орденом они действительно стали, и очень быстро: к началу 1950-х все они были либо отчислены, либо ушли из своих учебных заведений. С этого момента перебивались случайными заработками (в трудовых книжках арефьевцев значатся ставки лесоруба, маляра, грузчика, укладчика электрокабеля, гитариста, раскройщика полимервиниловой бумаги), пили, расширяли сознание всеми доступными способами, битничали, отшельничали, арестовывались, некоторые отсидели в тюрьмах и психушках, вид имели зачастую совершенно асоциальный и писали, писали, писали. "Мои друзья -- герои мифов // Бродяги, // Пьяницы // И воры" -- образ, достойный "проклятых поэтов", чтением которых развлекал себя в лагере Арефьев, создал ленинградский поэт Роальд Мандельштам, ближайший друг арефьевцев, их поэтическое альтер эго и хозяин их юношеского "салона" в комнате коммуналки. Ему же принадлежат слова, достойные стать девизом ордена: "В переулке моем -- булыжник,// Будто маки в полях Моне". Это очень про их живопись: ленинградские набережные, переулки и мосты, дворы и подворотни, бани, трамваи, мокрые мостовые, любовные пары и одинокие прохожие, цвет там, где его вроде бы не может быть, жизнь там, где выморожено, кажется, все живое. Эта живопись про импрессионизм и постимпрессионизм там, где даже видеть такие картины запрещено. Про красный цвет в сером городе. Про мазок как сгусток энергии в стоячем болоте. Это живопись как она есть. Но про что же тогда их графика? На выставке -- вещи из частных собраний: Любови Гуревич, Дмитрия Шагина, Олега Фронтинского и Бориса Файзуллина. Набор солидный, но в какой-то мере случайный. Как и почти случайна графика для Арефьева и Шагина 1960-х. А вот Громов, работавший в типографии, систематически в темное время года оставляет живопись и профессионально занимается офортом. Литографии Рихарда Васми и Шолома Шварца все поздние -- это 1990-е, когда у них был собственный печатный станок. Иные листы Арефьева печатал Громов. Шагин чаще переводил свои рисунки в гравюру. Для Громова в офорте точка отсчета -- Рембрандт, и в этом он серьезен как никогда в живописи. Лишенный цвета Васми оборачивается мастером идеальной композиции. Город, парк, Казанский собор, река, самолет, натюрморт с рыбой -- все вложено в пространство листа, как будто иначе и быть не может. Гений Шварца и тут не дает идти чужими дорогами: каждое случайное пятно, каждый перелив чернил, белесость или перечерненность он ставит себе на службу. Балерина, конькобежцы, трое на допросе, Дон Кихот, лодки, мосты -- все будто бы из небытия, почти случайно, ловкость рук и никакого мошенничества. И все это вещи, которые невозможно забыть, раз увидев. Графику чаще всего выставляют отдельно от живописи -- наш глаз сам готов отдать последней преимущество. Арефьевцы в лучших своих вещах готовы поспорить с этим правилом -- они, рисовавшие чем бог пошлет на чем попало, ставившие цвет и его законы превыше всего, оказались отличными переводчиками своих же текстов на язык гравюры. Случай не редкий, но тут удивительный.
