Андрей Бабицкий: Рецепт любви от Александра Галича

Кто-то идет в лагерь, другой берется его охранять, но любовь к Родине от этого не становится меньше. Делюсь с вами рецептом такой любви великого, на мой взгляд, поэта. Я помню очень странное впечатление, которое произвела на меня – не с первого, конечно, раза – песня Александра Галича «Колыбельный вальс». Я, 18-летний, наверно, юнец, уже вовсю начитавшийся диссидентской литературы и возненавидевший советскую власть, просто принимал текст этого произведения как еще одно обличение злодейской сущности коммунистического режима. Но вдруг я обратил внимание на некоторую странность. В песне «пропавших без вести выводят на берег Леты». Кто для меня тогдашнего были «пропавшие без вести»? Конечно же, все умученные от большевизма, сгинувшие в лагерях, не оставившие после себя имен и могил. И вдруг, идя по тексту ниже, я обнаружил, что среди «пропавших» автор числит и палачей. Сидят пропавшие, греются Следят за речным приливом. А что им, счастливым, грезится? Не грезится им, счастливым. Баю-баю-баю-бай! Забывая – забывай! Баю-бай! Идут им харчи казенные, Завозят вино – погуливают, Сидят палачи и казненные, Поплевывают, покуривают. Придавят бычок подошвою, И в лени от ветра вольного Пропавшее наше прошлое Спит под присмотром конвойного. Эти «палачи и казненные» никак не вмещались в мое сознание, я твердо был уверен, что судьба навсегда развела их в разные стороны, приуготовив одним Царствие небесное, а другим Геену огненную. А тут еще и «пропавшее наше прошлое» – общее, видимо, для всех отдыхающих на берегу. Тогда я не стал глубоко размышлять над этим парадоксом, поскольку дихотомия моего юношеского взгляда на жизнь никак не предполагала какой-либо общности мучителей и их жертв. Следующая песня, которую я сейчас ставлю в этот же ряд – ряд, объединяющий людей разной политической оснастки – стала «Больничная цыганочка», где водитель и его начальник, поклонник Сталина, после аварии попадают в одну больницу. Шофер костерит своего шефа, наблюдая за тем, как его кормят спецпайком, как «Ему нянечка шторку повесила, Создают персональный уют! Водят к гаду еврея-профессора, Передачи из дома дают» Шофер, от лица которого ведется повествование, крайне остро переживает свое социальное унижение, хотя и пытается на словах игнорировать ту пропасть, которая разделила его с начальником. Он описывает содержимое передач из дома, которые таскают его шефу и в самом поштучном перечислении продуктов уже ощущается классовая ненависть: «А там икра, а там вино, И сыр, и печки-лавочки! А мне – больничное говно, Хоть это и до лампочки! Хоть все равно мне все давно До лампочки!» Начальничек еще любит погуливать, водитель на казенной «Чаечке» возил его и «к Маргошке» и «в Фили». Вывод делается для важной, перевозимой на правительственной машине, персоне убийственный: «Ой вы добрые люди, начальнички, соль и слава родимой земли!» Понятно, что имеется в виду прямо противоположное – начальнички – это пропажа и позор Родины. А завершается песня, как обухом по голове. Я позволю себе процитировать конец полностью. Надеваю я утром пижамочку, Выхожу покурить в туалет И встречаю Марусю-хожалочку: – Сколько зим, – говорю, – сколько лет! Доложи, – говорю, – обстановочку! А она отвечает не в такт: – Твой начальничек дал упаковочку – У него получился инфаркт! Во всех больничных корпусах И шум, и печки-лавочки... А я стою – темно в глазах, И как-то все до лампочки! И как-то вдруг мне все вокруг До лампочки... Да, конечно, гражданка – гражданочкой, Но когда воевали, братва, Мы ж с ним вместе под этой кожаночкой Ночевали не раз и не два. И тянули спиртягу из чайника, Под обстрел загорали в пути... Нет, ребята, такого начальника Мне, конечно, уже не найти! Не слезы это, а капель.. И все, и печки-лавочки! И мне теперь, мне все теперь Фактически до лампочки... Мне все теперь, мне все теперь До лампочки! Здесь людей, как выясняется, тоже объединяет прошлое, только уже не «пропавшее», а военное и, как выясняется, оно действует, работает, не прекращает быть, как сама любовь поверх всяких социальных различий, классового и имущественного неравенства. И, наконец, последняя цитата из лагерной баллады «Королева материка». Она, наверно, самая пронзительная, поскольку в том эпизоде, который я приведу сейчас, зеки и вохра вместе оплакивают – правда весьма своеобразно – всех погибших в ГУЛАГе: «И вот в этот-то час, как глухая дрожь, Проплывает во тьме тоска, И тогда просыпается Белая Вошь, Повелительница зэка. А мы ее называли все – Королева Материка! Откуда всевластье ее взялось, Пойди, расспроси иных, Но пришла она первой в эти края, И последней оставит их... Когда сложат из тачек и нар костер, И волчий забыв раздор, Станут рядом вохровцы и зэка, И написают в этот костер. Сперва за себя, а потом за тех, Кто пьет теперь Божий морс, Кого шлепнули влет, кто ушел под лед, Кто в дохлую землю вмерз, Кого Колыма от аза до аза Вгоняла в горячий пот, О, как они ссали б, закрыв глаза, Как горлица воду пьет!» Что же это за диссидентствующий поэт, который все время пытается объединить в единое целое народ, поделенный еще со времен революции? Давайте попробуем соединить все приметы и параметры этого союза. В первом случае «пропавшее прошлое» – то есть искореженная страшными событиями, пропавшей судьбой, невыращенным будущим родная земля. Во втором случае война – «но когда воевала братва». Фронтовое братство под одной кожаночкой и последним куском хлеба на двоих. В третьем – Королева материка, всевластье холода, который одинаково губителен для всех – и вохры, и зэка. Можем ли мы свести все эти признаки, объединяющей палачей и казненных воедино. Да. Это Родина, которую любят все, но каждый по-своему. Кто-то идет в лагерь, другой берется его охранять, но любовь к Родине от этого не становится меньше. И заблудшие души, и нравственно цельные все открыты для великого чувства – ощущения своей России, пропавшей, воевавшей, замерзающей. Делюсь с вами рецептом великого, на мой взгляд, поэта. Любите Родину, а потом только выясняйте, надо ли после этого ссориться и убивать друг друга. Андрей Бабицкий