"Это невозможно оценить, таких масштабов история еще не знала". "Стало понятно, что это начало, что революция будет долгой, безумной и кровавой"... Восторг и ужас, растерянность и готовность к действию - где как ни в писательских душах было запечатлеться этим чувствам, пережитым тогда всей страной? Запечатлеться - и отразиться в их статьях, стихах, дневниках. При подборе героев выставки ее кураторы ориентировались не только на яркость имен - но и на яркость этих отражений. И выбрали Маяковского и Бунина, Блока и Гиппиус, Вертинского и Демьяна Бедного, Луначарского и Ремизова, Волошина и Цветаеву, Брюсова и Горького. "Двенадцать" начинается с "Двенадцати", полос газеты "Знамя труда", занятых поэмой Блока, и рядом на пожелтевших фото - поэт, заседающий в Чрезвычайной комиссии "По расследованию деятельности бывших министров". Вокруг стенда с подлинниками анненковских рисунков к поэме - плакаты с цитатами из нее с призывами держать революционный шаг. Поступь семнадцатого отдавалась в душах писателей очень по-разному. "За шкапом две морды - уши ослиные, борода козья, а глаза умные песьи..." - это перевод с каллиграфического на русский страницы из "Огневицы" Алексея Ремизова. Ремизов страшился революции, ее стихия, рушащая все вокруг, наполняла его мифологию инфернальностью. Под стеклом на выставке - настоящее сокровище, недавно пополнившее музейные анналы - ремизовский дневник тех лет, полный впечатлений о пережитом. Революция гремела на улицах, сносила былые карьеры и воздвигала новые, сооружала на бумаге дворцы и рождала проекты, один другого фантастичнее. Масштабы происходившего кружили голову. Валерий Брюсов, со свойственным ему еще на заре символизма организаторским пылом, возглавил в 17-м Комиссариат по регистрации произведений печати - и вот черновики писем в губернии, написанные его идеальным почерком, он добивается исполнения своих распоряжений. Луначарский, как мог, боролся с безумной идеей перепрофилирования фарфоровых заводов на производство изоляторов для высоковольтных линий. И выставку украсили фарфоровые шахматы работы Натальи Данько, подаренные наркому благодарными заводчанами: красные пешки в образе работниц с серпами и снопами строем идут освобождать своих черных собратьев, пешек - рабов в цепях. Кураторы свели вместе персоны, противоположные по духу, певшие революции осанну - и плачущие над ее жертвами. Вирши Демьяна Бедного звучат на фоне его плакатов про попов и Колчака - и тут же Вертинский поет "Я не знаю, зачем и кому это нужно" и вспоминает, как он, исполняя этот реквием, "подойдя к краю рампы, бросал слова, как камни в публику..." Вторым из 12 стал Горький, чье пространство оформлено полосами "Новой жизни" с его "Несвоевременными мыслями", призывающими не забывать о том, ради чего "невыносимые испытания" бунта надо выносить. А в одном зале с Горьким - унесенный от кровавой конкретики в выси чистой революционной борьбы Маяковский с эскизами костюмов "чистых" и "нечистых" героев "Мистерии-буфф". В этой работе он вдохновенно сводит тканевые аппликации с акварелью, тушь с кусочками металла, закрашивает, тонирует и вращает циркулем, уходя в сферы, которые другим откроются лишь через десятки лет. - Когда же - во времена потрясений или в годы спокойствия - появляется высокое искусство? - вопрошал на вернисаже директор Литературного музея Дмитрий Бак. - Ответ, увы, напрашивается определенный - чаще всего именно потрясения и несправедливости приводят его за собой!