Он первым увидел подлодку «Курск» после взрыва

Контр-адмирал Всеволод Леонидович Хмыров участвовал в 15 боевых службах, более 5 лет провел под водой. Был командиром атомного глубоководного крейсера К-241 на Северном флоте, потом командовал дивизией подводных лодок. В 1992 году возглавил 10-й отряд гидронавтов. Участвовал в испытаниях атомной глубоководной станции, которую подводники окрестили «малышом». Корабли и ныне остаются засекреченными. За мужество и героизм, проявленные при испытании новой военно-морской техники в условиях, сопряженных с риском для жизни, ему было присвоено звание Героя Российской Федерации. Он первым, спустя 24 часа, на «малыше» оказался около затонувшего в Баренцевом море атомохода «Курск» и доложил главкому ВМФ о том, что на подводной лодке произошел взрыв торпед, в то время как на тот момент превалировала версия поражения ее американской субмариной. — У нас в роду не было моряков. Родители у меня оба почетные железнодорожники, — рассказывает Всеволод Леонидович. — Война привела отца на границу с Румынией, в городок Рени, где он стал начальником паровозного депо. Через этот населенный пункт шло обеспечение армии. В 1946 году на свет появилась моя сестра, а через пять лет родился я. Начальную школу закончил в Рени Одесской области, а потом наша семья перебралась в Молдавию, в Бендеры, поближе к Черному морю. Будучи подростком, я увлекся судомоделизмом, а когда бывал на море, не мог оторвать взгляд от белых пароходов. В результате решил поступать в нахимовское училище. Мы с моим другом Валерой Чуевым, втайне от родителей, в 8-м классе пошли в военкомат. Начали самостоятельно собирать документы, проходить медкомиссию. Только когда пришел вызов на экзамены, я рассказал родителям о своих намерениях, чем изрядно удивил их. Мама, конечно, была против, но перечить не стала. Мы поехали в Ленинград, сдали экзамены, и оба поступили — два паренька из далеких Бендер. Тогда не было понятия протекции. В нахимовское училище меня привела романтика. Потом я трижды пытался отчислиться. Я все-таки был не коллективистского воспитания. Еще в детстве с трудом воспринимал пионерские лагеря, не любил ходить строем. В училище меня избрали секретарем комсомольской организации. Пришлось отвечать не только за себя, но и за всю роту. Меня эта двойная ответственность тяготила. Когда шли в увольнение, все вместе пытались курить, пробовали вино. Получалось, что мы вместе шалили, кто-то попадался, а я, как комсомольский лидер, должен был привлекать своего однокашника к ответственности. Это раздвоение меня угнетало. Я человек достаточно прямолинейный, мне все это было трудно увязать. В нахимовском училище у нас были блестящие педагоги и воспитатели, которые каждый раз находили нужные слова, чтобы отговорить меня забирать документы. Забегая вперед, хочу сказать, что мне здорово повезло. За всю свою жизнь я не встретил ни одного начальника- дурака и ни одного подчиненного- дурака. В училище у меня был любимый предмет — химия. И после выпуска я решил уйти в науку, в радиохимию, заниматься ядерными боеголовками и ядерными энергетическими установками. А профильный факультет был только в Баку. Я написал соответствующий рапорт. Командир роты, Николай Павлович Оверченко, вызвал меня и сказал: «Сева, ты что, с ума сошел?» Я ему в ответ: «Никак нет. Вы мою судьбу не ломайте. Я хочу заниматься радиохимией». Он пошел к начальнику училища, контр–адмиралу Бакарджиеву, который нам казался недосягаемой личностью, мы на него смотрели как на бога. Вячеслав Георгиевич вызвал меня и сказал: «Сева, я не хочу, чтобы ты по прошествии лет меня проклинал за то, что я позволил тебе совершить этот глупый по- ступок. Иди и в 8 утра доложишь мне о своем решении. Выбирай любое командное училище в Ленинграде». А у нас, у всех нахимовцев, была цель — выбрать профессию, которая в случае увольнения из армии по состоянию здоровья тебя бы кормила. Поэтому многие выбирали не командные профессии, а хотели стать инженерами. Я думал всю ночь, какое же командное училище выбрать? А мы нередко шутили: «Как надену портупею, все тупею и тупею...». Так какую же специальность мне выбрать, чтобы она давала мне возможность думать и развиваться? И остановился на профессии штурмана. Потому что штурман — это практически вычислительная машина. Пришел утром к Бакарджиеву, сказал, что принял решение поступать на штурманский факультет Высшего военно-морского училища имени Фрунзе. Вячеслав Георгиевич сказал: «Сева, это поступок мужа, я тебя поздравляю». Я благодарен своим наставникам. Нас воспитывали люди, прошедшие войну. Они относились к нам как к своим детям. Я потом старался соблюсти этот же принцип и никогда не позволял себе пренебрежительно относиться к матросам. Кстати, свою жену Тому я тоже встретил, когда учился в нахимовском училище, на вечере, который сам организовывал. Училище имени Фрунзе было флагманским. Меня учили уникальные преподаватели, в том числе профессора Лаврентьев и Груздев. На практику отправился на флот, на подводную лодку (решающую роль тут сыграло слово «атомная») с термоядерными ракетами. Я писал диплом по навигационным комплексам ракетных подводных крейсеров. Перед выпуском из училища на меня пришел запрос из 3-й флотилии, где я стажировался. Лейтенантом я попал служить на подводный крейсер К-241. Прибыл в Гаджиево 12 августа 1974 года, а 13 августа в 6 утра надо мной за- хлопнулся верхний рубочный люк и началась моя первая боевая служба. Я не успел даже жене телеграмму дать. На пирсе попросил своего однокашника, Володьку Цибирова, с которым мы вместе пришли служить, чтобы он позвонил моей жене и предупредил: меня не будет три месяца. Я стал командиром электронавигационной группы К-241. За три месяца вошел в экипаж как родной. Был допущен к самостоятельному управлению. Командир крейсера мне казался таким же «небожителем», как контрдмирал Бакарджиев в нахимовском училище. Мне казалось, что невозможно знать все, что касается управления кораблем… Когда мы пришли с боевой службы, все побежали к семьям, а у меня жена в Ленинграде. Я к тому времени был уже ко всему допущенный лейтенант. И на месяц стал дежурным по кораблю. — На вашем счету 15 сложнейших боевых служб. Какие из них самые памятные? — Большой удачей считаю, что попал в 19-ю дивизию ракетных подводных крейсеров стратегического назначения 3-й флотилии. Она дала мне понимание, что безопасно в море можно ходить тогда, когда под- водник знает «железо», чувствует его звук и даже запах. И при любых изменениях тут же напрягается и принимает меры для предупреждения последствий осложнений. 19-я дивизия была уникальна не только тем, что дала главкома ВМФ Владимира Чернавина и многих адмиралов. Она была школой высококлассного подводного плавания. Что касается гибели ракетного подводного крейсера К-219 в 1986 году, трагедия была связана с недостатком школы, а с перенапряжением, которое крейсеры 19-й дивизии испытывали тогда. Принимая ответные меры на развитие систем противоракетной обороны Соединенных Штатов Америки, Горбачев выбивал ресурсы наших ракетных подводных крейсеров. При наличии 10 крейсеров мы совершали по две, а то и по три боевых службы в год. Находились три месяца в океане, в Атлантике, дальше следовало 20 дней отдыха — и снова уходили на три месяца в поход. Это было огромное напряжение. В 1986 году после окончания Военно-морской академии я принял под командование К-219. Но крейсер погиб, мой друг, командир Игорь Британов, мне его не вернул. - Причина была в поступлении воды в ракетную шахту через клапан водяной системы обеспечения ракетного оружия. Сообщалось, что ракета была раздавлена. Когда соединились топливо и окислитель, она взорвалась. — Это произошло на глубине почти 50 метров. Подводная лодка всплыла, произошла загазованность, оторвало ракетную крышку, но корабль остался целым, имел ход и все работало. Что еще раз доказало надежность советских подводных лодок. Во время работы государственной комиссии главком спросил: «Чей это корабль?» Я встал и сказал: «Капитан второго ранга Хмыров». Он задает мне вопрос: «Почему погиб ваш корабль?» Я говорю: «Для того чтобы ответить на ваш вопрос, я должен быть там, с кораблем. Считаю, что к такой тяжелой аварии привела не одна, а комплекс причин и событий». И нарвался на очень грубый окрик главкома. Меня выручил Александр Васильевич Онучин, которого я сменил на К-219, а он ушел на должность заместителем командира дивизии. Дело в том, что на трубе водяной системы обеспечения ракетного оружия стоит три клапана. То есть надо было трижды ошибиться, чтобы вода пошла в ракетную шахту. Анучин сказал: «Наверное, первый клапан был открыт, второй — неисправен, а третий — травил из-за износа». Главком говорит: «Вот, товарищи, что значит глубокое знание корабля». А дальше в ходе разбора, когда стали выяснять, какие у корабля были неисправности, начальник электромеханической службы флотилии встал и сказал: «У него все было исправно, только три гидроэлектромеханических клапана были неисправны». Но даже лейтенанты и матросы знали, что у этих «гэмов» очень быстро перегорают катушки. Эти «гэмы» стояли для дистанционного управления и на живучесть корабля практически не влияли, потому что есть совершенно ясное и четкое ручное управление. Главком заявляет: «Если бы командир крейсера Британов мне сказал, что у него три «гэма» не работают и их нет на флотилии, я бы дал ему самолет, чтобы он слетал в Северодвинск и привез их. Тогда бы он ушел в океан полностью исправным». Я сделал определенные выводы. Когда получил К-241, Военно-морской флот к тому времени перестал системно финансировать заводы, начался развал системы поддержания боевой готовности. Когда я встал в док перед первой самостоятельной боевой службой, никого на заводе не было, никто не приходил ко мне на корабль на ремонт. Я понял, что надо действовать. — Еще бы. Ведь ракетный подводный крейсер стратегического назначения — это огромная ядерная машина длиной почти 150 метров, как футбольное поле, и высотой с 10-этажный дом. Вооружение — 16 баллистических ракет, то есть 160 ядерных бомб. — Да, и никто не дает право командиру корабля рисковать кораблем, выполнением задачи, а главное — людьми. Поэтому я взял и запросил прямую связь с командующим флотом. Он так и не взял трубку. Но его адъютант побожился, что все ему немедленно доложит. Я пообещал: «Если через 5 минут мне не перезвонят, приеду к вам с автоматчиками». Через два часа у меня на корабле был весь штат Северного флота. Через 7 дней я вышел на боевую службу с иголочки, на полностью исправном крейсере. — Видимо, ваша щепетильность и требовательность к подготовке корабля и убедили командира дивизии Виктора Васильевича Патрушева назначить вас своим заместителем. — Я был немало удивлен этому назначению. Я встал на командирский мостик К-241. Мне казалось, что я достиг пика своей жизни, понял, что состоялся и как человек, и как офицер. Мы с Патрушевым не были друзьями. Я поинтересовался: «Виктор Васильевич, как это вы мне предлагаете такую должность?» Он говорит: «Мне же служба нужна, а не дружба». Я стал заместителем командира дивизии, работал с командирами кораблей. После того как я заставил весь штаб Северного флота приехать к себе на корабль и отремонтировать лодку в рекордные сроки, командующий флотилией пытался сгоряча наказать меня за мой поступок, за прямой контакт с единоначальниками. Но, остыв, понял, что обеспечение безопасности прежде всего. И став начальником Главного управления глубоководных исследований, доверил мне отряд гидронавтов. Горжусь, что мы были единственным направлением, которое поддерживало кораблестроительный комплекс Санкт–Петербурга. Мы, в свою очередь, выполняли поставленные задачи. 1 октября часть отметила 40 лет со дня своего создания. Из них 10 лет — мои. — Будучи командиром отряда гидронавтов, вы были председателем государственной комиссии по приемке атомной глубоководной станции АС-35, а потом участвовали в ее испытаниях. Все сведения о ней засекречены. На форумах любители выдвигают разные версии: что глубоководные станции занимаются прослушкой, подключаются к подводным кабелям и скачивают информацию, устанавливают датчики движения, проводят операции по подъему обломков кораблей, самолетов и спутников. Что из этого правда? — Кому это надо все выяснять? Извините за грубое выражение, лезут, как говорится, «в штаны». Мы же говорим о популяризации. Россия имеет приоритет в создании таких комплексов. Никто в мире такими комплексами не владеет. Создание глубоководных — это прежде всего создание материалов. Требовалось найти материал, который способен выдержать агрессивную среду океана. И он был найден. Есть летчики, а есть космонавты, есть подводники, а есть гидронавты. Отличие подводника от гидронавта такое же, как отличие летчика от космонавта. Дело не только в больших глубинах и в используемой технике. Силу подводному кораблю, да и любой системе вооружения, дает «железо», а вот душу — экипаж. Для того чтобы заниматься глубоководными исследованиями, надо пере- строить психику. Человеку, впервые полетевшему в космос, пришлось преодолеть психологический барьер. То же самое и при погружении в океан. Мы об океане, гидрокосмосе знаем меньше, чем о космосе. Эти исследования доверены военным только потому, что есть повышенная норма риска. У космонавта нет права на ошибку и на спасение через катапультирование. То же самое у гидронавта: у него нет права на ошибку и нет — катапульты. Оттуда не выходят. Разница еще в профессиональной компетентности. У гидронавтов: настолько глубокие знания сути проблем — как «железа», так и окружающей среды, — что спасти себя они могут только сами. А командование, доверяя им эту задачу, должно быть уверено, что они выполнят ее на сто процентов. Я как раз отбирал таких людей и занимался их подготовкой. Это аналог отряда космонавтов. И медкомиссию они проходили «космическую». — Секретность понятна. Можете хотя бы в общих чертах рассказать о «малышах»? По негласной информации, в обе «малышей» задействованы так называемые подлодки-матки. Роль своеобразного лифта между лежащим на огромной глубине «малышом» и поверхностью выполняют небольшие спускаемые аппараты, которые перевозят людей и грузы. — Я, человек 187 сантиметров ростом, когда стал заниматься глубоководными исследованиями, полюбил именно «малыши». Мне они понравились с точки зрения перспективы использования их выхода в океан. Они меньше, но большего могут достичь, потому что у них есть «мама», которая всегда заботится. С «мамой» можно сделать больше. Они сложнее, потому что они меньше. Там очень мало людей, пальцев на одной руке хватит, чтобы их подсчитать. А ответственность возрастает на порядок. Отсюда и требования к надежности. — Золотую Звезду Героя вы получили за освоение этой техники или была какая-то нештатная ситуация? — Каждый выход на таких комплексах уникален. Другое дело, что есть система с выполнением сложной задачи и менее сложной. Я проводил испытания, что всегда было самой сложной задачей. В этой Золотой Звезде — кровь, боль и жизнь тех подчиненных, которые работали со мной бок о бок. — Один из «малышей» был задействован, чтобы спуститься к затонувшей после катастрофы на глубине 108 метров в Баренцевом море атомной подводной лодке «Курск»? — Я отработал на «Курске» месяц, был там через 24 часа после того, как корабль лег на грунт. Первым увидел своими глазами, что на самом деле произошло, и доложил об этом «наверх», в том числе и господину Куроедову. Хотя меня просили «принести в клюве» заключение, что «Курск» погиб от воздействия американской подводной лодки. Я показал видеозапись, из которой было ясно, что причина гибели «Курска» — взрыв внутри корпуса подлодки. На гибель лодки наложились многие обстоятельства. Флоту 5 лет не давали возможности мощно работать, в том числе с такими комплексами, как «Курск». Командующий флотом Вячеслав Алексеевич Попов стремился после перерыва продемонстрировать мощь, и было организовано это учение… Командиром крейсера был капитан 1-го ранга Лячин. Я стал заместителем командира дивизии в возрасте 37 лет с опытом плавания 11 боевых служб. У Лячина в 41 год была первая командирская боевая служба. Мог ли он на этом фоне докладывать о каких-то неисправностях, не боясь что-то сорвать или быть неугодным? Почему я так жестко говорю? Наш аппарат обследовал район гибели «Курска» под водой. То, что у крейсера были проблемы, это факт. Это показано на снимках. Я говорю об этом, чтобы вновь не повторилась ситуация, когда люди могут ставить карьерные интересы выше жизни. Если мы не осознаем причину трагедии, мы заряжаем следующую. Стране не нужны герои посмертно, ей нужны герои живые. — С помощью вашей атомной глубоководной станции можно было спасти экипаж? — У экипажа не было ни малейшего шанса спастись, за исключением метода свободного всплытия из 10- го отсека, где как раз нашли записочку, в первые 10–15 минут. Вероятность выживания — одна миллионная. Все. Никакими системами вытащить их оттуда было невозможно. Сообщения о том, что там были какие-то стуки-перестуки, — все это от лукавого. В России на тот момент не было подготовленных аварийно-спасательных систем для проведения подобных работ. Первыми, в отношении кого было прекращено финансирование, были вспомогательные средства, к которым относились аварийно-вспомогательные силы. А наша система, с помощью которой я обследовал «Курск», предназначена для глубоководных исследований, мы можем видеть, анализировать, но вытаскивать пока никого не можем. Это дело будущего. — Почему перестали заниматься глубоководными исследованиями? — После того как ушел мой любимый начальник в главке, в Москве, адмирал Иван Никитович Литвинов, на его место пришел подводник с хорошими погонами и с хорошей должности. Он допустил одну вещь, против которой я категорически протестовал. Я выступил очень жестко с требованием к командованию остановить эти процессы. Чтобы не допустить катастрофы. В итоге командование предпочло просто не замечать этого. А новый начальник почувствовал, что меня можно наказать. В это время мне как раз поступило предложение от губернатора Санкт-Петербурга Владимира Яковлева. Он пригласил меня на государственную службу. После увольнения в запас я 10 лет был чиновником, сначала главой города Ломоносова Ленинградской области, потом возглавил администрацию Фрунзенского района Санкт-Петербурга, где живет более 400 тысяч человек. В последующие годы я занялся созданием Управления по обращению с отходами производства и потребления Санкт-Петербурга. Потом работал проректором по административно-хозяйственной части Санкт-Петербургского гуманитарного университета профсоюзов. Сейчас Всеволод Леонидович Хмыров ведет большую общественную работу. Он является соучредителем «Офицерского клуба Санкт- Петербурга», «Академии проблем безопасности, обороны и правопорядка», «Попечительского совета ГОУ для детей-сирот и детей, оставшихся без родителей». А также курирует периодический журнал «Морская слава России». Каждый номер журнала посвящен конкретной героической дате флота. Так что и сейчас застать контр-адмирала дома практически невозможно.