«Мы очень весело и интересно ссорились»
«Редакция Елены Шубиной» выпустила книгу воспоминаний о Владимире Высоцком «Всё не так, ребята...». Под одной обложкой собраны мемуары тех, с кем дружил Владимир Высоцкий, кого любил, с кем выходил на подмостки. В издание вошли свидетельства Юрия Любимова, Владимира Войновича, Станислава Говорухина, Георгия Юнгвальд-Хилькевича, Аллы Демидовой, Галины Волчек, Эльдара Рязанова, Евгения Евтушенко, Василия Аксенова, Андрея Синявского, Никиты Высоцкого, Бориса Мессерера и других. «Лента.ру» публикует воспоминания первой жены Владимира Высоцкого — Изы Высоцкой. — Иза Константиновна, в Школе-студии вы были на два курса старше Высоцкого. А как он попал в ваш курсовой спектакль? Точно не помню, как он попал. Вообще он как-то появился у нас с этого спектакля, мы его начали готовить на третьем курсе — Володя тогда был на первом. У него была роль солдата, по-моему, даже бессловесная. Но в программке он есть. В общем, знакомство наше близкое началось с этого спектакля. — А студенческие актерские работы Высоцкого вам запомнились? Когда он выпускался, я работала в Киеве. Но я приезжала и прилетала в Москву. Я видела «Золотого мальчика», чеховскую «Свадьбу», капустники. Видела, естественно, «На дне» — своего Бубнова Володя сделал хорошо. А на выпуск я приезжала специально. — Кстати, вам не запомнился капустник, о котором Высоцкий часто вспоминал, — пародии на все виды искусства? Я не очень хорошо это помню. Я помню, что он прекрасно показывал Чаплина и Гитлера. Потом, когда я увидела его в спектакле «Павшие и живые», практически в той же ипостаси, мне даже показалось, что в студии было еще лучше, получалось как-то легче. — А когда начались куплеты, посвящения, то есть первые стихотворные опыты? Я бы не взяла на себя право точно сказать, когда это началось. Потому что такие стихи — четверостишия типа частушек — просто были в быту. Могла быть записка в стихах, поздравления — на день рождения, Новый год, 8 Марта — всё это в стихах. Но я ничего не хранила и, честно говоря, не придавала этому ни малейшего значения. Ну а как иначе в девятнадцать-двадцать лет, если не в стихах? Вот я помню такой случай. Мы пришли к кому-то в гости, там был магнитофон (они тогда только появлялись) — и нам дали прослушать какую-то Володину запись, не зная, что это Высоцкий. То есть Володя сам себя слушал. Неожиданно. — А какова была его реакция? Очень понравилось. Да ему вообще всё больше нравилось, чем не нравилось. — Нина Максимовна рассказывала, что никогда не слышала от него плохого слова о людях. Это правда. Мы с Володей встречались через какие-то годы — последняя наша встреча была в 76-м году. То есть на протяжении долгих — с 56-го по 76-й — двадцати лет я от Володи не слышала действительно плохих слов о людях. Были другие разговоры — он с болью говорил о том, что уходят друзья. Иногда ссорились как-то абсурдно, нелепо, из-за мелочей каких-нибудь... Но это была боль человеческая... — А когда все-таки появилась гитара? Вы знаете, этот вопрос задают все. Причем... я вам говорю совершенно честно, у меня в документальной памяти она просто отсутствует. Я помню, что мы покупали гитару, но не помню — когда... Я помню, что мы платили шестьдесят пять рублей старыми деньгами. Но я ни за что не возьму на себя смелость утверждать, что это была первая гитара... Я уже читала — по-моему, у Нины Максимовны, — что она подарила Володе гитару. Может быть, у него была гитара и раньше; может быть, она давала деньги на гитару в качестве подарка. — А как складывалась ваша артистическая судьба? Когда я заканчивала студию, приезжал Михаил Федорович Романов, он смотрел наш курс, и по его персональной заявке я была приглашена в Киевский театр имени Леси Украинки. Два года мы с Володей были и врозь, и вместе. Мы очень часто ездили друг к другу, мы каждый день писали, за редким исключением. Очень жаль, что погибли письма... И конечно, были телефонные разговоры. Я ведь в Киеве жила в самом театре — двое актеров жили в театре: я и на верхнем этаже жил Паша Луспекаев с семьей. И рядом со мной был кабинет заведующего труппой Дудецкого, очень приятного и доброго человека. Он мне оставлял ключ от своего кабинета, который от моей комнаты отделяла тоненькая фанерная стеночка, и когда раздавался телефонный звонок, я быстренько вскакивала и бежала к телефону. Мы говорили очень-очень подолгу. Володя очень часто звонил. Так действительно было: девчонки на переговорном уже к нам привыкли, и когда мы начинали говорить про какое-то дело, они нам грозили отключить — им было скучно: «Говорите про любовь!» Мы жили встречами — мы же были все-таки почти дети. Тогда-то мы казались себе взрослыми, конечно, это было очень забавно. Как бы это сказать — всё было серьезно и в то же время несерьезно. Было очень интересно, потому что в наших отношениях на протяжении всех лет была какая-то — в очень хорошем смысле слова — игра и поэзия. Мы очень весело и интересно ссорились, еще веселее мирились. Так что мне лично есть что вспомнить, и я ни о чем не жалею. Мне просто повезло: в моей жизни было большое счастье. И не только в те годы, когда я была женой Володи, но и во все последующие — все наши встречи были неожиданными, нам их дарила судьба: мы не списывались, не сговаривались, но почему-то вдруг встречались. Это было удивительно, радостно, значительно, тревожно — всё вместе. И когда мы расстались, у меня было такое ощущение, что женщины должны быть с ним очень счастливы. Потому что у него был такой дар — дарить! И из будней делать праздники, причем органично, естественно. То есть обычный будничный день не мог пройти просто так, обязательно должно было что-нибудь случиться. Он не мог прийти домой — и чего-нибудь не принести. Это мог быть воздушный шарик, одна мандаринина, одна конфета какая-нибудь — ну что-нибудь! — ерунда, глупость, но что-то должно быть такое. И это всегда делало день действительно праздничным. И потом он тоже умел всякие бытовые мелочи: стираную рубашку, жареную картошку, стакан чаю — любую мелочь принимать как подарок. От этого хотелось делать еще и еще. Это было очень приятно. (...) — Расскажите, пожалуйста, о свадьбе, она была в той самой квартире, на Большом Каретном... Свадьба эта была очень многолюдная, очень шумная. И не было у нас официально приглашенных гостей, потому что решили так: поскольку мы давно муж и жена, то пышной свадьбы у нас не будет. Соберемся тесным кругом — Акимов, Свидерский, Ялович — и просто посидим в ресторане. Но, во-первых, против этого восстали родители, и особенно Семен Владимирович. Они с Евгенией Степановной (вторая жена С.В.Высоцкого, мачеха Володи. — Примеч. ред.) в ужас пришли, что мы хотим обойтись без свадьбы. А накануне Володя пошел на мальчишник в кафе «Артистик». Его долго не было, и я поняла, что надо выручать, пришла за ним в кафе, а он мне: «Изуль, я всех пригласил». — «Кого всех?» — «А я не помню. Я всех пригласил». В результате был, конечно, наш курс, его курс; были родственники. Но моих родственников не было, никто не приезжал из Горького. Было очень тесно — там маленькие комнатки, мы сидели кругом, где только можно. Было весело, шумно — по-студенчески. На рассвете, по-моему в четыре часа утра, мы шли втроем — Володя, Нина Максимовна и я — на свою Первую Мещанскую. Шли пешком, это был наш любимый маршрут: по Садовой, потом — бульварами, мимо Трифоновки. — Ваши курсы сильно отличались друг от друга? У нас в студии почитались старшекурсники, просто такая была традиция. И они, Володин курс, для нас были «мальчики и девочки». И их курс был такой хулиганский, озорные ребята — в общем, не «бомондные». Какой-то праздник мы праздновали вместе, — собрались на квартире у Греты Ромадиной, а она у нас была такая очень «салонная». Мы накрыли прекрасный, очень красивый стол, и явился Володин курс и как устроил там «живые картинки»! То есть они нам сломали этот салонный стиль, внесли свою свежую струю. — Кого из друзей Высоцкого того времени вы помните, знаете, любите... или так: любили, знали? Мы дружили с Геной Яловичем, Мариной Добровольской, бывали в гостях... Была довольно близкая дружба с Жорой Епифанцевым. У него тогда была жена — балерина Большого театра Лиля Ушакова, мы очень дружили. Мы как-то с Володей приехали в Горький (там жили мои родители), а Жора снимался там в «Фоме Гордееве». И все вместе мы ездили в Великий Враг, там очень широкая Волга. Ездили Жора, Володя, я и сестренка моя. И ребята переплывали Волгу. Мы с Наташкой их потеряли. Было очень страшно, потому что самоходная баржа прошла и не видно, где они и что с ними. Правда, назад они вернулись в лодке. Был такой случай. А один раз мы из Горького очень симпатично возвращались, на настоящем пароходике с колесами. Долго — пятеро суток — мы плыли. Была страшная жара, каюта была крошечная, и, когда ночью начиналась прохлада, мы выходили — это была такая красотища! Тишина, звезды — мы сидели не дыша. — Высоцкий — рассказчик. Все по-разному, но с восхищением вспоминают, как он рассказывал. Да, очень много было присказок. Даже были такие рассказы — озорные очень... Он мог минут двадцать держаться на какой-то одной фразе, варьируя ее всячески, а получался полный рассказ. Была масса рассказов о дворе, о Лёне, о голубятне, про Маньку-шалаву. И еще Володя совершенно блистательно — я больше ни у кого так не слышала — читал Маяковского. Не в концертах, а мне. Мы могли быть вдвоем, и я приставала и очень просила почитать. Я просто умирала со смеху: он прекрасно читал «Баню», «Клопа», он вообще Маяковского очень хорошо знал. А я тогда его не любила и не понимала — и вот Володя читал, и для меня совершенно в другом ракурсе предстал Маяковский. Там была такая масса юмора. Он мог читать целый вечер. Володя же безотказный человек в этом отношении: только попроси... И я больше не слышала о том, что он кому-то читал Маяковского... Читал он прекрасно, совершенно. — А когда начались песни? Я не только не придавала никакого значения песням, они для меня были каким-то терзанием. Куда бы мы ни приходили, начинались эти песни. Причем люди их слышали впервые, а я — в сто первый раз. По-моему, иногда даже поднимала бунт. Володя тогда работал, он уже начал сниматься в «Карьере Димы Горина», нам опять приходилось расставаться... И мне казалось — нельзя заниматься никакими песнями! Надо заниматься только женой! — А когда вы впервые поняли, что это не просто песни, которые вас «терзали»?.. Очень много времени спустя. Знаете, как бывает? Бывает, люди расстаются и — не расстаются. Я ничего не хочу говорить за Володю, потому что его нет, тем более что Володя не пускал к себе в душу... В этом отношении он был человеком закрытым. Иногда его прорывало, когда что-то случалось, и было невмоготу, но это было крайне редко. Поэтому за него я ничего не буду говорить, а за себя точно скажу: у меня не было ощущения расставания. Всё равно у меня оставалось чувство: Володя — это Володя, который был, есть и будет. И вдогонку, в разных весях, городах, меня нагоняли эти песни, причем я к ним так же относилась: опять всякие «...с охотою распоряжусь субботою...» — всё это было продолжением той «игровой» стороны наших отношений. И однажды... Мы были на гастролях в Новомосковске, было очень жаркое лето. Я подходила к дворцу, где мы гастролировали, — там была какая-то площадь, залитая асфальтом и солнцем. Было ощущение безлюдности и какого-то испепеляющего, безжизненного солнца. И вдруг из окна понеслись «Кони». И, стоя там, на раскаленной площади, я была ошеломлена. Я вдруг поняла, что очень вольно обращалась с человеком, который намного-намного-намного больше, чем я могла себе представить. Как, наверно, и многие близкие люди, воспринимала его облегчённо, потому что в нем было много юмора, много радости, он очень умел прощать... очень умел прощать! Причем по-настоящему. Прощать безоглядно. Великодушие в полном смысле. А это принималось за легкость... И вот только тогда я действительно была потрясена его песнями. — После возвращения из Киева вы жили всё время на Первой Мещанской, еще в старом доме? Мы жили в новом доме, на «полкомнаты» — половина комнаты была наша, а половина — Гиси Моисеевны. За ширмой. Но это не было трагедией. Тогда это всё воспринималось очень естественно. Гися Моисеевна — это очень оригинальный человек. У нас были прекрасные отношения... Она меня учила мудрости — жизненной, женской. К сожалению, ее уроки не пошли впрок. Когда я уже постоянно жила в Москве, то бывало так. Володя мог позвонить и сказать: «Я еду». Потом через пятнадцать минут позвонит: «Я уже выезжаю». Еще через пятнадцать минут: «Я уже еду». И так могло продолжаться весь вечер. У него действительно было много друзей, заговаривался — но обязательно звонил через каждые десять-пятнадцать минут. Вот тогда была придумана такая хитрость. Звонок — подходит Гися Моисеевна: «Вовочка, а Изы нет. Я не знаю, Вовочка, куда она ушла! Она оделась как экспонат и ушла». И Володя тут же мчался домой... У них был телевизор — тогда это была большая роскошь. Миша — сын Гиси Моисеевны — старый кавээнщик, и мы смотрели все его выступления. Она очень интересно говорила: «Изочка, сегодня я поняла, что Бога нет». Я спрашиваю: «Почему сегодня?..» — «Как же? Всё показали! Входит человек в поле, ставит пылесос и достает нефть! Где же Бог?» — А когда вы переехали в Ростов-на-Дону? Я уехала в Ростов-на-Дону весной 61-го года. Я работала полтора месяца в Москве, в Ленкоме, по договору. Когда с Равенских всё провалилось, за меня много хлопотал Михаил Фёдорович Романов... В Ленкоме мест не было, и они меня взяли на договор — только на зимние каникулы: там восстанавливали спектакль «Новые люди» по «Что делать?» Чернышевского. Я изображала Веру Павловну, танцевала с Ширвиндтом мазурку. Он, наверно, такой прелести не запомнил, а я помню. Мы играли в помещении Театра Ермоловой этот спектакль, и только на зимних каникулах. Потом меня обещали взять в труппу Ленкома, но надо было ждать весны... Не дождавшись, я уехала в Ростов. Но это не был разрыв — это был отъезд на работу. Володя прилетал ко мне, потом был там на гастролях с Театром Пушкина. Приехал в Ростов на крыше вагона, между прочим. Я пришла встречать Володю; все выходят — его нет. Мне говорят: «А твой сидит на крыше...» И он ездил с нашим театром на выездные спектакли, когда был свободен. И лазал за яблоками, и его схватили — под ружьем привела охрана. Были всякие такие дерзкие поступки. В совхозе увидел очень красивое яблочко — и полез. И потом они с этим дедом сидели и очень мирно беседовали на деревенском крылечке. А яблоки принесли всем. Это лето 61-го года. — А Высоцкий показывался в Ростове? Специально он не показывался. Он приезжал, но специального актерского показа не было. Его видели, знали. Даже было распределение ролей... по-моему, на «Красные дьяволята». Но вот тут мне позвонили мои приятели — рассказали про «713-й просит посадку». И после этого я сама позвонила Володе, и мы с ним крупно поговорили по телефону. Расстались. И я тут же уехала из Ростова в Пермь. Встретились мы с Володей через три года, тоже очень интересно. Я приехала в Москву к своей подружке Грете Ромадиной. Иду по бульвару и чувствую: кто-то мне сверлит затылок. Оборачиваюсь — никого нет. Прихожу к Ромадиной — и тут же телефонный звонок. Она говорит: «Звонит Высоцкий, говорит, что тебя видел из троллейбуса». И тогда же они приехали с Кариной Диадоровой и привезли мне песню «О нашей встрече — что и говорить». Он клялся, что только что ее сочинил. У меня был автограф. Я сначала шибко обиделась на всякие «длинные хвосты», но потом сказала: «Перепиши текст». И он переписал. Потом было еще несколько случайных встреч... В 76-м я была на спектакле, видела «Гамлета», после спектакля мы поехали в Коломну, там было три концерта. Потом я была на «Вишневом саде». — А ваше впечатление от концертов? К этому времени уже произошло у вас «открытие» Высоцкого? Да, тогда уже произошло. Впечатление от концертов? Мне сложно говорить, потому что я всё равно так и не сделалась просто слушателем или зрителем. Была договоренность, что один концерт я буду слушать из зала, а на два других мне ставили на сцене стул. И он менял репертуар: «Если тебе будет скучно, ты иди и отдохни». Но я все три концерта просидела. Да, тогда это уже было окончательное открытие, так сказать, открытие до конца. — Изменился ли Владимир Семёнович за те годы, которые вы его знали? Когда я в 76-м году ехала на встречу с ним, а ехали мы с Феликсом Антиповым, то все, провожая меня, были в ужасе: «Зачем ты это делаешь? Ты увидишь совсем другого человека... Нельзя, нельзя, нельзя, и не надо разбивать свои детские или полудетские иллюзии». Но когда мы встречались, всё моментально становилось таким же детским, как оно и было. Я перемен не замечала. Совершенно! В 76-м году меня Феликс привез и сказал: «Жди, сейчас подъедет “мерседес”, и он выйдет». Но я совершенно не знаю, что такое «мерседес» и что такое «жигули»... Я стояла, меня всё дальше и дальше оттесняли, я отходила и думала: «А не сбежать ли мне вообще?» Вдруг подъехала машина — Володя выбежал, схватил меня за руку, мы побежали в театр. Прошли через служебный вход. Сказал: «Сиди!» Я села. Подошла какая-то грозная женщина и сказала: «Вы с кем?» Жутким таким голосом. Я сказала: «Я — с Высоцким». — «Тогда сидите!» Потом появился Володя, мы опять куда-то побежали, то есть не было такого момента, когда бы мы вот так «вглядывались». А через этот момент проскочили — и всё! Всё было таким же точно, вплоть до походки и вплоть до манеры поведения. — И такой банальный вопрос, я его всем задаю. Главная, на ваш взгляд, черта характера Высоцкого? Как вам сказать... Мне кажется, что он всегда точно знал, чего он хочет, и очень целеустремленно к этому шел. Теперь это в громадном дефиците. И надежность! Были, конечно, и человеческие слабости, но тем не менее — надежность. И нежность... нежность. Со всей своей дерзостью он был очень нежным всегда.
