Чертова дюжина Оскара Рабина: художник 13 раз ответил на один вопрос

Художнику Оскару Рабину недавно исполнилось 89. Гражданства его лишили в 1987 м, с тех пор он живет в Париже. Пишет в свое удовольствие в мастерской, куда позвал «МК» и показал свои любимые, в том числе новые работы. Оскар-человек такой же, как художник: глубокий, прямолинейный и попадает прямо в душу. Общение с ним дарит надежду. Особенно это касается его живописи, в которой обязательно есть пятно света среди темноты и серости. Это грусть и тоска русского интеллигента — по Родине. Но он никогда никого не винил. От Мастера вообще не услышишь недоброжелательного или ворчливого слова. В 1974 году Оскар и художники-нонконформисты устроили выставку своих работ в Беляеве — на пустыре под открытым небом. Партийное начальство решило научить их уму-разуму; приехали бульдозеры и снесли все мольберты с картинами. В тот же день художники стали знаменитыми, а «бульдозерная выставка» осталась в истории. Оскару скоро 90, но у него не пропал вкус к жизни: одевается изысканно, балуется вином, философствует, что перебивать его не хочется, разве спрашивать, что да почему. Дома сидит редко, встретить художника в Париже просто: он не пропускает ни одного культурного события, связанного с Россией. Открытие ли это Русского духовно-культурного центра на берегу Сены, вернисаж громкой выставки из коллекции Щукина в музее Louis Vuitton в Булонском лесу или лекция архитектора Александра Бродского в Центре Помпиду, где сейчас полно современного русского искусства — благодаря стараниям Ольги Свибловой и щедрости российских коллекционеров. Именно на Центр Помпиду выходят окна двухэтажной мастерской Оскара. Звучит, может быть пафосно, но выглядит совсем непретенциозно. Белые стены, минимум мебели, много книг и цветов, верба. Несколько десятков холстов, скромно стоящих у стен. На полке — портрет покойной жены, самобытной художницы Валентины Кропивницкой, и икона Божьей Матери, которая путешествует у Оскара из картины в картину. Еще одна героиня его работ — ржавая ручная мясорубка — закреплена на столе в центре мастерской. — Нашел ее на барахолке в Марселе и сразу понял, что она может стать одним из персонажей моих работ, как бутылки водки и селедки. Люблю такие вещи. Только у мясорубки подтекст слишком вырывается наружу. Поэтому нарисовал ее два раза и остановился. Может, еще напишу, но не загадываю... — Почему? — Мне много лет. Учитываю предел человеческой деятельности. Дальше чем на неделю ничего не планирую. Хотя чувствую, что главную картинку так и не написал. Даже идей нет, какой она должна быть. Каждый раз думаю, может, сама начнет писаться. Но не выходит, и это правильно. — Почему? — Может, я и не должен ее написать. Человек не решает все до конца. Путь ему предначертан Богом или судьбой — не знаю, кто там. Выше себя не прыгнешь, даже если есть задание свыше. В любом случае не стоит себе говорить: сейчас сяду и сотворю лучшее. С таким настроем обязательно что-то испортишь. Раньше, когда рисовал, не до конца понимая, чего хочу, иногда добавлял чуждый предмет и разрушал настроение полотна. Сейчас научился с этим бороться. Не знаю, хорошо это или плохо. — Почему? — В жизни, как и в искусстве, на сто процентов ничего не бывает. Человечество этим спасается. Так жить проще. У всех свои проблемы, у меня тоже. Мне в Париже хорошо, власти не давят, но есть свои трудности. Париж наша интеллигенция всегда идеализировала. Счастьем было просто побывать здесь, а тут вдруг пожалуйста: давай мотай, чтоб больше тебя не видели. Как можно обижаться, когда, господи, Париж дают. Если б наоборот, то, может, я бы и обиделся. Хотя привык обижаться только на себя. Сейчас не до этого — возраст, рисую сейчас намного медленнее, по одной-две картинки в год. А более чем за полвека написал 1500 работ. Несколько десятков храню дома, остальные гуляют по миру, живут сами по себе, неожиданно появляются на аукционах. Некоторые только по манере написания и сюжету узнаю. — Почему? — Раньше работал экспромтом, быстро, много. Теперь не тороплюсь, перемазываю каждую картинку без конца. Иногда придираюсь к себе. Так случилось в Москве лет десять назад (больше Оскар в Россию не приезжал. — К.К.). Прогулялся по улицам, попробовал что-то нарисовать — получилась карикатура. Облик у Москвы изменился: видно, что не один чиновник по ней прошелся. Самим собою там себя не почувствовал. Может, еще и потому, что приехал как иностранец, с французским паспортом. Позже Александр Авдеев (министр культуры с 2008 по 2012 год, ныне посол России в Ватикане. — К.К.) вернул нам с женой гражданство. Я бы сейчас съездил в Россию, но нельзя. — Почему? — Врачи не разрешают выезжать за пределы Франции. Говорят, что свое отъездил. Я и вправду на жизнь не жалуюсь, знакомые-то отсидели по нескольку сроков в лагерях и тюрьмах. Я еще легко отделался. Вообще, я за компромисс и мир, а не за «бульдозерные выставки». Другое дело, что власть так устроена, что пришлось защищаться. После «бульдозерной выставки» появился азарт. С одной стороны, это была победа, так как нашу шпану признали, в горком стали принимать. С другой стороны, начался раскол, не все художники согласились сотрудничать с властью. Кто-то эмигрировал, остальные продолжали сопротивление. Результат был достигнут не нами, нашими последователями и учениками, хотя конкретно у меня их никогда не было. — Почему? — Чему в наше время можно научить? Вот придет молодой человек и попросит научить рисовать. Я могу только объяснить, как создается моя живопись. Других методов хорошо не знаю. Потом он пойдет на выставку, например в Центр Помпиду, где увидит знаменитый «Фонтан» (он же писсуар. — К.К.) Марселя Дюшана. Ученик мне и скажет: автор только подписал экспонат, теперь он стоит миллионы евро, а вы мне голову морочите со своей живописью! Я не имею в виду ничего плохого, просто настал такой период в мировой истории искусства, экспериментальный. Со странным результатом. — Почему? — Называть опыты современного искусства положительным результатом или отрицательным не берусь. Мы возвращаемся к началу его пути, так как старый мир разрушили до основания и построили новый. Но этому «новому» сегодня 100 лет. Уже ничего нового не получается, только название. Опорные точки остались те же: в России — Малевич, на Западе — Дюшан. Он радикальнее Малевича, потому что Казимир по сравнению с Марселем — традиционалист, холст берет, рисует. Дюшана никто не переплюнул и вряд ли переплюнет. — Почему? — Дальше идти просто некуда. Он, как и многие в ХХ веке, задался экспериментальной идеей — проверить границы между искусством и жизнью. Жизнь — это божье творчество, искусство — человеческое. Трудно назвать работы Дюшана искусством. Некоторые современные российские искусствоведы называют искусством то, «что они внесли в музей». Хотя за его пределами существует масса искусства. Но они так не считают и как-то сказали мне: пусть ваши пейзажики и портретики где-то полежат, мы не можем в галерею современного искусства вносить сувенирчики. Их спросили, какое они имеют право решать, что искусство, а что нет. Ответили, что объездили все мировые музеи современного искусства и прочли все, что про него написано. Им даже не пришло в голову сказать, что они что-то сами придумали! Еще эти искусствоведы посоветовали объездить и прочесть столько же, как они, чтобы наше мнение в арт-мире играло хоть какую-то роль. Они напрочь игнорируют историю искусства, где во все времена одинаково понимали и ценили статуи Микеланджело — как покровитель Медичи, так и последний мужик. Слава богу, они стояли на общественных площадях. К ним не прикрепляли таблички с текстами, написанными абракадаброй. То есть языком, который надо сперва изучить, чтобы говорить о современном искусстве. Иначе сегодня не поймешь, что хотят сказать некоторые искусствоведы. А когда потрудишься и выучишь их язык, окажется, что ничего стоящего они и не говорят. Говорить-то нечего. — Почему? — Если вы были в Центре Помпиду, то поняли, что на девяносто пять процентов там смотреть не стоит. Даже если тебе объяснят, что перед тобой, все равно ничего не увидишь. Я не придираюсь и, в общем, нахожу интересным семьдесят процентов мирового искусства. Легче сказать, что именно я не люблю — например, сюрреализм, за исключением Рене Магритта и Поля Дельво, который наполовину сюрреалист. Не люблю авторов, которые заведомо хотели, чтобы зрителю стало противно от их работы. Кстати, после выставки Кунста у меня было ощущение физической тошноты. А от картин Босха, который черт знает какие безобразия изображал, совсем не воротит. — Почему? — Он не ставил перед собой такой цели. Сейчас все наоборот. Раньше мы выходили с выставки, переполненные прекрасными чувствами, сегодня дело идет буквально до тошноты. Ценилось мастерство, сейчас оно не нужно. Была в почете индивидуальность, сейчас личность не должна ощущаться. Сегодня даже национальность художника не читается в работах, разве что у японцев и китайцев. Это все эксперименты. Так же в архитектуре. Взгляните на центр Помпиду: он похож на человека, которого разрезали и показали внутренности. Да, в Америке тоже устанавливают лестницы на улице, но это делают из-за пожарной безопасности, а не ради дизайна. В общем, чтобы вызвать шок, кишки вешают снаружи, как будто о конце говорят. Хотя, может быть, это начало... — Почему? — Возможно, «Черный квадрат» — это не конец, а ноль, точка отсчета. Ведь сейчас век возрождения, только не в искусстве, а в науке. Ведь гениев на все виды деятельности не хватает. Они распределяются не по демократическому принципу, не для большинства. К слову, никакие Гойи, Леонардо и Дали для демократии не годятся. При демократии талант понижают до уровня большинства. Для них «Квадрат» прост, унитаз тоже. Даже если вокруг этого нагородят бог знает какую теорию. Вот меня называют социальным художником, а я не живу ярлыками. Не знаю даже, можно ли слово «социальный» применить к «Квадрату» Малевича? С одной стороны, нет, а с другой — с него начался ХХ век: дома стали квадратные, клетками, как в инкубаторе. Одежда стала квадратной, более функциональной, примитивной и дешевой. Упрощение и удешевление — демократическая тенденция. Хотя где для одних демократия, для других — не очень-то. — Почему? — На примере Уорхола объясню. Он делал произведения для народа, продавал их в супермаркете, а они попали к миллионерам и стоят кучу денег. Богатые будут существовать всегда, никакая демократия их не отменит. Им надо вкладывать деньги. Хорошие вещи, сделанные до нашего времени, на рынок практически не попадают. Они давно разобраны по государственным и частным коллекциям. Но олигарх не для того миллиарды зарабатывал, чтоб купить то, что мы с вами можем себе позволить. Значит, надо искусственно создать сумасшедшую цену на товар. Так и подняли цены на массовое искусство и вообще на многое другое. Мои работы странно взлетели в цене. — Почему? — Может быть, потому, что продаю по одной работе в год. Заказов не беру, так как они связывают по рукам и ногам. Наконец-то я начал жить для себя. Всегда мечтал рисовать и ни о чем не заботиться. Ведь приходилось продавать все работы, трубы носить, работать на железной дороге, чтобы на хлеб заработать и за квартиру заплатить. Под конец жизни судьба мне вернула долги. Справка «МК» Оскар Рабин — лидер Лианозовской группы (московские художники-нонконформисты 1950–1960 х). Первым в Советском Союзе стал продавать работы частным образом. В 2006 году стал лауреатом премии «Инновация» за вклад в искусство. Работы находятся в собраниях Третьяковской галереи, Русского музея, Московского музея современного искусства, музея Циммерли Ратгерского университета, входят в коллекции Александра Глезера, Вячеслава Кантора, Александра Кроника... Цена на них начинается с 30 тысяч евро. В 2008 году картину «Город и луна» («Социалистический город») 1959 года на аукционе продали почти за 172 тысячи фунтов стерлингов.