75 лет назад, тяжелой осенью 1941 года, редакция «Вечерней Москвы» была почти безлюдной — одни сотрудники ушли на передовую, другие уехали в эвакуацию. А газета выходила — с той же периодичностью, в том же объеме. Делать «Вечерку» в прифронтовом городе остались семь человек. Одним из них был заместитель главного редактора Виктор Орлов (1903-1978), отец известного прозаика Владимира Орлова. Память о нем сохранилась в рассказах его родственников и материалах семейного архива.В один из мартовских вечеров 1942 года Москва пережила жестокий авианалет. Пострадала и редакция «Вечерки» — она тогда находилась в здании газетного комбината «Московский большевик» в Потаповском переулке, 3. Бомба прошила насквозь пять этажей из шести, но, к счастью, не разорвалась. Причем угодила она туда не случайно. Через некоторое время сбили гитлеровского аса, а у него на карте Москвы в планшете комбинат был помечен крестиком… В тот вечер все сотрудники были на месте — тогда учреждения работали почти до утра. При первых звуках воздушной тревоги все рванули к лестнице, ведущей в бомбоубежище. И только 39-летний Виктор Орлов остался за письменным столом. Не потому, что был безрассудно смел. А как раз потому, что боялся — боялся боли. — В 18 лет ему ампутировали ногу, — рассказывает невестка редактора, известный модный критик Лидия Орлова. — Лишний раз спускаться на протезе было тяжело. И он решил: чему быть, того не миновать. Лидия Витальевна вышла замуж за его сына Владимира Орлова в 1960 году. Пришла в его дом и прожила с родителями супруга почти два десятка лет. И за это время не так много узнала о журналистском прошлом свекра: у переживших сталинскую эпоху принцип «не болтай!» въелся в плоть и кровь. Ее муж знал о своем отце немногим больше. «Он вообще старался, чтобы я ни о чем не спрашивал, ничего не знал и ни о чем никому не рассказывал. Потому что уже многих знакомых и друзей посадили», — писал Владимир Викторович. Отец домой приезжал в шесть утра (Сталин ночью не спал, все мы его бдениями должны были быть убережены от вражеских сил ), а потому, когда я приходил из школы, отец был на работе. Неделями мы не видели друг друга. Однажды в играх по взятию Кенигсберга я прокувыркался по лестнице до первого этажа и сломал нос. Нос распух до ушей. Мать не показывала меня отцу, возвращавшемуся с работы, мол, уже спит, пока не спала опухоль. Так он и не узнал о моем лестнично-штурмовом приключении. Позже, правда, удивлялся, отчего у меня нос с горбинкой. А по воскресеньям читал мне «Дон Кихота». Ничего не объясняя. Ничего не сопоставляя с событиями и людьми дня летящего. Просто читал. И все… Эссе «Лоскуты необязательных пояснений» ИСКАТЕЛИ СЛАВЫ КРАСНАЯ НОВЬ. 1935. № 12. С. 2426 Острые усики секунд щекочут ухо Вали Роон. Валя Роон не может вынести долгого напряжения. — Невозможно! — кричит Валя Роон .— Подумать только: целый час мы сидим из-за одного заголовка. Ты чересчур требователен, Самошин. Самошин думает: «Какая она к черту большевичка! У нее не хватает выдержки посидеть, подумать как следует над заголовком. Ну и что же, что целый час?» . Валя Роон чувствует, как через нее, сквозь нее, молчаливым укором проходит взгляд Самошина. И мысли обиженно нашептывают ей: «Конечно, политически он крепче меня. Но я — культурнее. Грамотнее. И потом, я больше газетчик, чем он » — Чем плохи мои заголовки? — говорит она вслух. — «Крепите связь с верным стражем Октября — ОГПУ*». Или так: «Ударной работой у станка закрепим победы ОГПУ». В чем дело? По-моему, неплохо. — Ты пойми, Роон, — снова говорит Самошин. — Пойми, надо дать такой заголовок, чтобы... — он опять смотрит в угол, — мысли должны сойтись, как угол, но не сходятся. Опять получается мучительная размычка. Самошин мрачнеет, что-то срывается у него в душе. «И зачем меня послали в газету! Просил же в обкоме — не посылать. Какой я к черту газетчик? Учиться надо. Сняли с ячейки**, оторвали от станка, вот теперь сиди и думай над одним заголовком. Ну, как ей сказать то, что я хочу сказать? А, черт...» Борька Танненбаум приходит, сутулясь, подтягивая брюки, — приходит задирой. — Здрасте, товарищи Цитатниковы, — говорит он, смеясь. — Вам заголовок дать? — Яркий... — просит Валя Роон. — Большевистский, — вставляет Шахов. Самошин не откликается совершенно. Он не верит в Борьку. Отчасти потому, что обидно верить в него. Про себя, но не себе, а далеким, невидимым обкомщикам он говорит рассерженно: «Вот смотрите, пожалуйста, заведующий партотделом Самошин — крепкий парень, стаж — с семнадцатого года, потомственный пролетарий, — обращается за помощью к комсомольцу-интеллигенту». Валя Роон рассказывает Борьке: они дают в номер боевой отдел о связи рабочих с органами ОГПУ : — Понимаешь, Борис, я прочту тебе из письма Дзержинского. Замечательное письмо, мы его тоже печатаем. «Главный и самый тяжелый фронт борьбы с нашими врагами проходит сейчас не только по линии ОГПУ, но, прежде всего, по линии хозяйственного возрождения и восстановления нашего Союза Советских Социалистических Республик, то есть, товарищи, вы сами занимаете сейчас самый главный и самый ответственный участок боевого фронта»***. Вот мы и хотим вложить в заголовок ту мысль, Борька, что и чекисты и все рабочие — бойцы одного и того же фронта. — Стоп! — закричал в эту минуту Танненбаум. Он подошел к Самошину и сделал гримасу. — Вы же заголовками сами шпарите, при чем же тут я? Так и дайте заголовок! «Бойцы одного фронта». Слышите, товарищи Цитатниковы, так и дайте! Он поворачивается, подтягивает брюки и уходит. Столбняк. Самошин хватает себя за голову. — И верно! *ОГПУ — Объединенное государственное политическое управление при Совете народных комиссаров СССР, служба государственной безопасности в 1923–1934 годах. ** Имеется в виду, что Самошин был секретарем заводской или цеховой партийной ячейки (первичной организации). По решению обкома (областного комитета) партии его «перебросили» на работу в газету. Желание Самошина при этом никого не интересовало — он обязан был подчиниться партийной дисциплине. *** Это послание Феликс Дзержинский (1877–1926), глава ОГПУ, отправил рабочим города Выкса 18 декабря 1924 года.