Евгений Миронов: «Радоваться каждому дню — это вообще не про нас»

29 ноября у худрука Театра Наций и артиста номер один в России Евгения Миронова серьезная дата — 50 лет. Накануне в его кабинете мы поговорили о космических мечтах, о домике на Марсе, о продюсерстве по любви и по расчету. И уж совсем неожиданно — о судьбе диких уток. Евгений Миронов идет по коридору своего театра. Похудел, усталый, погруженный в себя настолько, что, кажется, он не тот энергично-реактивный, легкий Женя. Светлые глаза как будто смотрят внутрь. Кто он сейчас — космонавт, в роли которого уже отснялся, и фильм «Время первых» сам спродюсировал (режиссер Дмитрий Киселев)? Герой Чехова — Иванов, с которым разбирается на репетициях с утра до ночи? Или погружен в проблемы помощи всем, кто ни попросит? «Я испытал уровень сложности «3 g», а у них там до «8 g» доходит» — Женя, чья эта идея — сделать фильм о космосе? И почему о космосе? Все земное надоело? Откуда тебе пришли позывные: «Я Земля, я своих провожаю питомцев»? — Идея моя, и появилась она после того, как я увидел документальный фильм об Алексее Леонове, в котором впервые правдиво было рассказано об их полете. Вот я никогда не мог понять, что этих людей, космонавтов, заставляет совершать подвиг. А сейчас я приехал с Байконура (неделю назад там был), и у меня колоссальные впечатления. Уже сейчас, когда кругом новые технологии, подвиг их нисколько не уменьшается. Это немыслимо, но у всех там ощущение что это — таинство. Ни инженеры, которые отвечают за работу двигателей и системы, ни ученые до самого конца не знают, что там может произойти. Сейчас три человека готовились на полгода полететь куда-то... Куда? Туда, где нет того, что называется людьми и к чему они привыкли — травы, земли, солнца. Ничего нет! И больше того, в этот момент они уже практически не жильцы. — Что ты такое говоришь? — Не жильцы с нами. Дальше начинаются физические нагрузки: они летят в положении эмбриона, обхватив руками коленки, которые прижимают с силой к груди (показывает, сжавшись на диване), чтобы не раздавило давление. И, взлетев, они двое суток проводят в таком положении. — Испытано на себе? — Я испытал уровень сложности «3 g», когда меня крутили на центрифуге. А у них там до «8 g» доходит. В экипаже сейчас женщина полетела, американка, ей 56 лет, она чемпион мира по пребыванию в космосе среди женщин: летит в четвертый раз. По сути, они находятся на бочке с несколькими тоннами пороха (кстати, после случая с «Челленджером» американцы отправляют своих только с Байконура). И вот я провожал этих троих, за руки довел их до ракеты и наблюдал, кто как себя вел: наш, командир корабля, держался мужественно, американка сразу вошла в транс, потому что там необходимо такое отрешение. А француз вообще... Причем до этого они прощались со своими родными. За стеклом уже. — Молча? — Нет, у всех микрофоны, но по ним я видел — они уже не с нами и не с ними. — А может, как артист с хорошо развитым воображением ты себе все придумал, что так красиво рассказываешь? — Поскольку я артист, для меня очень важны детали. Я видел их: у всех было разное состояние и все по-разному себя вели. Француз, а ему за 30... Глаза этого парня я не забуду никогда, потому что он смеялся больше всех. И я понимал, что за этим стоит. Потом по монитору я видел его уже в ракете — видел, как он реагирует, как ведет себя. А он ведь профессиональный летчик. Когда все готово к взлету, они сидят в ракете еще два часа. Я спросил главного конструктора: «Зачем?» Он говорит: «Так начинается работа». То есть идет такой обман организма: будто они, находясь в таких условиях, уже летят в какую-то черную дыру. По деталям я многое понимал, и не случайно они все героями оттуда возвращаются. В буквальном смысле. Там такое испытание они проходят. «Радоваться каждому дню — это вообще не про нас» — Но возвращаясь к тому фильму о Леонове... Оказалось, у них было семь внештатных ситуаций, и каждый раз они должны были погибнуть. Техника отказала полностью, и они впервые сели на ручном управлении, да еще в тайге. А никто не знал, где они: антенна не работала, они — в тайге, где минус 35 — и случайно их сигнал SOS засек какой-то радиолюбитель с Камчатки, когда в Москве уже отчаялись и Левитан записывал обращение: «Погибли геройской смертью...» А вся эта история произошла уже после того, как Леонов вышел в открытый космос. Так вот, суммируя все это, я думал: «Ради чего люди шли на это?» Особенно учитывая время (не политику): не так давно закончилась война, все еще бедно жили. Королёв со сломанной челюстью после лагеря. А у Леонова отец сидел в 37-м. Беднейшая семья, где он, девятый ребенок, спал под кроватью. И такое стремление! Абсолютно искреннее! Вот это что? Патриотизм, который мы теперь по делу и без дела упоминаем? Или они умерли, если бы этого не сделали? Я хотел разобраться — что же это за люди? И не только Леонов, Королёв, но и этот радист с Камчатки, Кулибин такой, который услышал их SOS. Хочу понять — что же мы за люди такие? Почему мы только в подвиге все объединяемся? В нормальной жизни жить нам скучно: просто счастливо мы жить не умеем. Радоваться каждому дню — это вообще не про нас. Вот мой герой Иванов — ну не умеет человек жить. Думаешь: да роди ты ребенка, ходи на работу. Нет! Нет смысла. А смысл только в подвиге, когда что-то преодолевается, когда разрывается пуповина... Ведь Королёв сразу умер после полета Леонова, буквально через несколько месяцев, потому что не выдержал: он в отряд отобрал десять ребят, и каждый ему был как сын. А он, по идее, должен был их отправлять на смерть, о чем прямо и говорил Брежневу. Но не из страха говорил, а оттого, что это нельзя было не сделать. Вот такое тебе обобщение. — Готовый сценарий. — Я как посмотрел тот документальный фильм, как начинающий продюсер тоже подумал: «Сценаристы столько придумывают, а тут готовая история, наша, и она никак не зафиксирована. Голливуд бы давно снял». И это не про прошлое — для меня это вообще разбор наших людей. А может, не только наших. Ну как сегодня эта американка в свои 56 летит туда делать опыты? А ведь она четыре раза выходила в открытый космос. А там, чтобы ты понимала, начинаются разные физиологические процессы. Например, космонавты привыкают к тому, что их тошнит. Но если у беременных женщин токсикоз месяц, два, то в космосе это длится все время. Герман Титов, когда оттуда прилетел, не знал — признаться или нет, что его нон-стоп тошнило? В результате признался и больше не летал никогда. И вот это все для чего? Чтобы тебе Героя на грудь повесили? Не верю! — А в Бога космонавты верят? — Знаешь, Бог ведь в малом. Поэтому все люди, которые делают в ракетах кнопки, завинчивают шурупы — в них Бог, от них зависит чужая жизнь. Я себя не сравниваю, но, когда играю Гамлета (великолепный спектакль Робера Лепажа «Гамлет. Коллаж». — М.Р.), я понимаю, что если кто-то из монтировщиков чего-то недовернет, я разобьюсь о дверь, которая весит черт-те сколько. Поэтому Бог — в вере. И я верю, что не за деньги они это делают. Вот на Байконуре я видел людей абсолютно в вере. Первый раз был там и удивлялся — они верят больше меня. Я сидел рядом с врачом (не знал, что он врач, только потом это понял), и тот задумчиво говорил: «Только сумасшедшие так могут, только сумасшедшие». Там такое трепетное отношение к вере, и мне очень хочется, чтобы все это почувствовали. Для меня вообще это еще один такой момент — привлечь внимание к теме космонавтики. Потому что Леонов очень сильно расстраивается: недавно наша девочка полетела в космос, а о ней никто не знает, даже фамилию ее. И это касается и людей, и власти. — У страны сейчас другие герои — бизнес и криминал. Но никак не жители Звездного городка. — Однако дело-то за космонавтикой! Потому что ученый в Америке, как его... Хиггс, предсказал, что через тысячу лет все перелетят на другую планету. Короче, надо искать там дом срочно. — Думаешь? — Он думает. Это означает, что космонавтика сейчас — первое дело. Мало того, американцы объявили, что на Марс собираются запускать людей. А я же на Байконуре интересовался этим, но мне сказали: «Фигня. Полетят, но не сейчас». Потому что сейчас до Марса долетит только крошка от человека — там колоссальная солнечная радиация. «Някрошюс об «Иванове» сказал: «Тут без Бога не обойтись» — Если «Время первых» для тебя — космос, то «Иванов», которого ты сейчас репетируешь, — мрачное подземелье? — Это печаль о том, что Иванов никогда не будет там. Это его прорыв во что-то, который разбился о быт, о жизнь. О том, что опустился он на землю с очень большой высоты. Когда-то я говорил с Някрошюсом об «Иванове», и он мне сказал такую фразу: «О, тут без Бога не обойтись». «Интересно, — подумал тогда я. — Чехов вообще был атеист, Иванов стреляется в конце (в первом варианте умирает, во втором стреляется). Что это тогда, если не протест Иванова против природы?» Я Мышкина играл, который недолго просуществовал на территории Земли, потому что сошел с ума. Идеалист, и Иванов идеалист. Он совестливый, смотрит на себя со стороны и издевается над собственной совестливостью, потому что жизнь-то устроена по-другому. Нельзя так жить, так винить себя. Надо найти компромисс — он же абсолютно бескомпромиссен. Он Саре не врет, когда говорит, что не любит ее. Какой мужчина может такое сказать умирающей женщине? Не потому что он такой жестокий, а потому что понимает — больнее будет, если он станет притворяться. Львов считает, что лучше притворяться, а он — нет. И параллельно винит себя за то, что не может притворяться. Вот такая сложная схема, понимаешь? Вот такая задача, не знаю, как мы ее тут потянем. — Ты очень психуешь? — Нет, не психую. Мне это интересно... Я никогда не мечтал играть Гамлета. Мне казалось, что он такой, рефлексирующий человек, а не человек действия. Но оказалось, что это самое интересное, что может быть: человек перед действием, который не может действовать, потому что задается вопросами. И мне было интересно, почему называют русским Гамлетом? А он сам над собой смеется: «Я — Гамлет». «Если шлем вовремя не открывался, у меня начиналась паническая атака» — Женя, если бы тебе предложили полететь? Согласился бы? — Нет. Понимаешь, я — спринтер: я должен поверить и что-то сделать на короткой дистанции. То есть я такими шажками иду. Когда-то мне было плохо (это связано с проблемами в театре, я просто умирал от ответственности), и я поехал к старцу в Оптину пустынь. И тот мне сказал: «А ты шажками» — «Как это?» — «А потихонечку». Оказалось, что надо потихонечку, а то можно взорвать себе мозг. — Ты как физически готовил себя к роли? — Мы с Костей Хабенским ходили в World class, нас тренировали. Там же вопрос не в том, чтобы мы умели делать сальто-мортале, а в физической выносливости, потому что съемки были максимально приближены к реальности. Мы делали и «солнышко» и центрифуги. Но выносливость была важнее всего, потому что снимали месяц в самом аппарате, в этой капсуле, а она как два этих кресла — ну очень маленькая. И в том-то и дело, что в реальной истории, сидя в такой скрюченной позе, Леонов должен был исхитриться занять такое положение, чтобы при приземлении Беляев «стрелял». А там нет никаких условий для этого. И еще я для себя открыл: поскольку это замкнутое пространство, а мы снимались в скафандрах — все настоящее, в Лондоне делалось. И если шлем вовремя не открывался, у меня начиналась паническая атака. Я же понимал, что к нам сюда пробраться нельзя, все закрыто: только мы и камера. А мы пристегнуты, надутые скафандры. Так что кроме физического нам надо было войти и в определенное психологическое состояние. В общем, непросто было, мы с Костей поддерживали друг друга. — Значение слова «космос» для тебя — до и после фильма — изменилось? — Ну да... Конечно... Знаешь, я как-то влюбился в эту мечту, начиная с Циолковского. Это такая трогательная наша любознательность человеческая: заходить, куда не надо бы. И я счастлив, что на эту территорию зашел. — Там нет цинизма, как здесь? — Нет. Иначе погибнешь. Почему важен фактор человеческой совместимости? Королёв — гений: он поставил вместе Беляева и Леонова — двух совершенно разных людей, поэтому они и выжили, что разные. «Эта история по любви» — Это самые экстремальные съемки из всех, что у тебя были? — Нет, не думаю. Здесь ответственность другого рода. Поскольку я стал сопродюсером и теперь отвечаю за все вместе с Тимуром Бекмамбетовым, тут проблем больше, чем если бы я просто снимался. Самое сложное — это был сценарий. Мы много сценаристов поменяли, но Олег Погодин нашел то, что мы хотели. Теперь я как продюсер, вступив не на свое поле, понимаю, что чуть ли не единственная беда кино — это даже не деньги, а сценарий и сценаристы. — Скажи честно, тебе мало ответственности в Театре Наций? — Почему ты спрашиваешь? — Потому что ты завел дело, то есть кинокомпанию. — Это не кинокомпания в привычном смысле слова. Я ведь не настоящий продюсер, я не в мейнстриме. Это история по любви. Так, у меня вышел первый фильм, «No comment» режиссера Артёма Темникова, про чеченские события. Причем в основе — реальная история: нашли кассету мальчика-немца, который был завербован ваххабитами и воевал на их стороне, но его убили. Мы придумали, что есть кассета, которую снял русский парень для своей жены. Мне показалось это интересно. Потом появился фильм «Синдром Петрушки». И вот еще одна картина компании «Третий Рим» — «Время первых». Я мечтаю, чтобы премьера прошла в трех местах — в Москве, на Байконуре и в Саратовской области, где приземлился Гагарин. — Но, может, ты стал продюсером просто потому, что кино прибыльнее театра? Другие ставки. — Это кто же так считает? Мне просто очень захотелось рассказать эту историю. Меня может захватить тема, а дальше я должен понять, получается или не получается снять. Вот сейчас совершенно случайно ко мне пришел внук Алисы Бруновны Фрейндлих, Никита, принес сценарий «Карп отмороженный». В главной роли Марина Неёлова, а ее соседку играет Фрейндлих. Я спрашиваю Никиту: «Как помочь? В Минкульт написать?» А ночью прочел сценарий и подумал: «Как хорошо, что меня никто не видел». Я обрыдался. Там у Неёловой есть сын, такой успешный человек. — Ты захотел его сыграть? — Да я уже отснялся. Я не смог ничего с собой сделать. Сел сам перед собой: понимаю — репетиции «Иванова» начинаются, на старте фестиваль «Территория», но думаю: «Почему я не могу позволить себе сняться с Мариной Мстиславовной и Алисой Бруновной?» Пять дней мне надо было отдать для съемок — нашел их. — Да, ты нетипичный продюсер, потому что типичные сценарии не читают, да и синопсисы, которые просят у авторов, читают их редакторы, а у тех не всегда хороший вкус. Может, ты еще и свои деньги вкладываешь в производство? — Если бы я был типичным, я бы точно вкладывал деньги, потому что они все бизнесменами должны быть, по идее. Я прекрасно понимаю, что такое сегодня быть продюсером, которым я не могу быть. Мы не только театр, а некая институция — Ты научился считать деньги? Понимать сметы? — Безусловно, я не сумасшедший. Смотри, мы сейчас открыли площадку в театре — «Новое Пространство». И я понимаю, что на него дополнительных финансовых источников у нас нет. То, что мы зарабатываем нашими спектаклями, должно идти на производство новых — дорогих, которые ставят режиссеры с мировыми именам. — Но Театру Наций грех жаловаться — у вас не репертуарный театр, но при этом очень хорошие субсидии от государства. — И слава Богу, что ко мне и к нашему проекту относятся серьезно, потому что это не только театр, а институция. Мы занимаемся в том числе и важными социальными проектами, хотя могли бы просто играть спектакли. Ставить и играть. — В этом нет ничего плохого. — Да, но поскольку мы с самого начала заявили, что Театр Наций — это некая институция, что мы ищем новые идеи, то и «Новое Пространство» — это как лаборатория, где можно брать какую-то тему (например, тему творчества Солженицына), и молодые режиссеры будут разрабатывать ее буквально на коленке. И если мы увидим, что у них получается, финансируем проект и выпускаем в большое плавание. — Театру десять лет, и пять из них — уже в новом здании, бывшем Театре Корша. Когда ты понял — это твой дом? — Я до сих пор играю спектакль и, клянусь тебе, не могу поверить, что это театр, который вырос с нуля, что у нас — полный зал, у нас — декорации!!! — Ты такой наивный? — Клянусь — как дите малое! За работой я этого не ощущал, и меня это только догоняет. Но я все время думаю: «А что делать дальше?» Сейчас форма работает, режиссеры свободны и счастливы, потому что берут актеров, каких хотят, даже из других городов. Но я как-то успокоиться не могу. Нельзя, надо что-то дальше делать. «Раз информация попала, подумал: «Что с утками-то делать?» — Мне всегда было интересно, что заставляет человека заниматься благотворительностью? Когда не ради себя, любимого? Или ты такой жалостливый? — Дело не в жалости, просто в свое время не смог отказаться, а теперь... Я-то ладно, а ты бы видела Чулпан. Она не просто помогает, она сделала так, чтобы огромное количество больных мальчиков и девочек выросли в красивых юношей и девушек. Летом мы приехали на гастроли в Нью-Йорк. Прогон перед спектаклем «Рассказы Шукшина», а она устроила аукцион: читала Цветаеву, музыканты играли. Это она такое харакири себе устроила перед работой. Мало того, я понял, ради чего она это сделала: случайно увидела в зале девочку 16 лет (длинные белые волосы, красавица) — из тех самых детей, которым когда-то помогла. — А ты старым артистам помогаешь. — Помогаю, потому что стыдно, когда наступает пенсия и человека выбрасывают — незаменимых у нас нет. У нас с Наташей Шагинян есть фонд «Жизнь в движении», когда мы помогаем детям с протезированием. Тем самым, которых по закону в 16 лет переводят в дом престарелых. И слепоглухих тоже поддерживаю. Раз в нашей стране такая ситуация: актеры все работают, зарабатывают, но у нас нет актерского профсоюза, который наконец поставит вопрос — актер должен получать свой процент с кино- и телевизионного проката. Если бы Татьяна Лиознова, которая сняла «Семнадцать мгновений весны», эту классику кино, получала бы хоть какие-то проценты с проката, у нее был бы дворец, как у кого-то из газпромовских. — Значит, правду говорят, что ты хочешь создать другой Союз театральных деятелей? — Нет, что ты? Когда? Я тогда совсем умру. Все должно развиваться, в том числе и фонд «Артист». А следующим шагом должен стать профсоюз артистов. — Ты никому не отказываешь, кто приходит с просьбами о помощи? — Знаешь, у меня недавно был случай. Я пришел на спектакль, возле вахты стоит человек, его не пропускают, говорят мне: «Он вас несколько часов тут ждет». Я: «Да, что?» — «Здравствуйте, — говорит человек. — Я из общества диких уток». — «Господи, с ними-то что?» — «Их отстреливают в брачный период какие-то люди, на джипах приезжают». Но поскольку информация ко мне попала и я представил себе этих уток, то не успел до машины дойти, подумал: «Что с утками-то делать?» А не так давно пришли две женщины на служебный вход, говорят мне: «Мы из Донецка. Дайте нам пять тысяч» — «Подождите…» А они с претензией: «Нам некогда. Мы ночуем на вокзале». — «А почему вы ко мне пришли?» — «Ну, потому что вы — Миронов» — «Давайте я узнаю, есть ли Фонд помощи беженцам» — «Не надо нам фонда. Нам сейчас надо…» И я впервые в своей жизни сказал: «Нет, не дам. Если вам необходима помощь, давайте подумаем, что нам делать». «Вот этот невидимый остаток мне греет душу» — А что ты думаешь про цифру пять ноль? — Пять ноль. Она больше, чем я думал, по моим ощущениям. Она такая... Нет, физиологических изменений не ощущаю. Но все время думаю: «Как бы эту скорость света приостановить, для того чтобы не пронестись мимо чего-то?» — Как собираешься отмечать дату? — Да вот я сижу и думаю: «Что же это такое? Люди в свой юбилей едут на неделю в Рим или еще куда. А у меня на выпуске «Иванов». Я как раб... — На галерах? — На галерах, потому что у нас так сложились графики артистов, что «Иванова» надо обязательно выпустить до Нового года. Единственное, что я придумал себе и сделаю точно: в Саратове 1 декабря мы сыграем «Евгения Онегина» — благотворительно, в пользу артистов. И я выберусь, с родственниками посижу, естественно, все. Богатая фантазия, да? — Ты как-то сказал: жизнь человека — как след на морском берегу: волна набежала, смыла — и как ничего и не было. Образно, но страшновато. — Понимаешь, я верующий человек: волна-то ушла, рисунок смыла, но он-то был. Может, он что-то дал? И на его же месте будет новый рисунок. Вот этот невидимый остаток мне греет душу. Это нельзя потрогать руками, но поверить в это можно: если не верить, то, как Иванов, надо стреляться. Все тогда бессмысленно. — Это правда, что тебе доску открывают в Саратове? — (Смеется.) Не мне — я открываю. Своему учителю Валентине Ермаковой. Мне тут позвонил с утра губернатор и сказал, что мне присвоили звание почетного гражданина Саратова. Юбилей — всегда итог, хочешь ты этого или не хочешь. Значит, надо думать, что дальше. — Придумал? — Да вот думаю — нужна свежая кровь. Студийцы, может быть. Короче, пинок нам нужен, чтобы летели бы мы со скоростью света туда, в космос.