"Разве для того рожден человек, чтобы страдать?"

Большой театр представил оперу "Катерина Измайлова". Дмитрий Шостакович сочинил ее в 24 года, но после обструкции, разгрома и почти тридцатилетнего запрета — переписал. Именно такой — поздний Шостакович, умудренный опытом, много переживший — заинтересовал музыкального руководителя театра Тугана Сохиева. Вместе с драматическим режиссером, худруком Вахтанговского театра Римасом Туминасом он вернул в Большой историю страшной любви. Интересно, что все трое — и композитор, и дирижер, и режиссер — Катерину, убившую мужа, не осуждают, жалеют и даже — оправдывают. - Вернуть в Большой «Катерину Измайлову» Ваша же идея? - Да, моя. - И причиной тому Ваша любовь к позднему Шостаковичу? - Мне очень близок поздний Шостакович. Потому что Шостакович, который прожил очень непростую жизнь, Шостакович, который испытал на себе и критику, Шостакович, который испытал все сложности строя. - Мягко говоря - Мягко говоря, да. Ведь он был очень ранимым человеком и все переживал очень глубоко и очень сильно. Для него все человеческие трагедии превращались в личную катастрофу. - И сублимировались в музыке. - И это все всегда выражалось в музыке. Отсюда «Военные симфонии». И все, что было после «Военных симфоний», оно есть в «Катерине Измайловой». В "Леди Макбет" этого не могло быть вообще по определению. Начало 30-х годов. Совершенно другой воздух, другая атмосфера. Еще ничего не предвещало войны. Поэтому «Катерина Измайлова», она, на мой взгляд, концентрируется на тех проблемах, которые могут волновать современного зрителя. - Какие, например? - Я всегда цитирую последние слова, которыми заканчивается эта опера, когда муки, страдания, и старый каторжник поет: "Разве для того рожден человек, чтоб страдать?". И мне кажется, вот это — философия бытия человеческого, состояние нахождения в счастье или поиск счастья все время. Мне кажется, у Шостаковича эта тема все время среди главных. И поиск счастья Катериной, поиск какой-то стабильности у Сергея. Борис Тимофеевич, которому все время что-то нужно — то потомство, то, чтоб зерно не украли, и мешки с мукой, и плотина. Все время — поиск. И мне кажется, вот такой лейтмотив у Шостаковича, и в музыке, и в либретто. И мы хотели подчеркнуть это в спектакле. - Если говорить о том, что заложено в этой опере и то, что Вас заинтересовало, видимо, еще одинаковое отношение к героине – жалость, желание оправдать – у композитора, у Вас и у режиссера Римаса Туминаса, которому "всех в этой истории хочется оправдать", в отличие от писателя Николая Лескова, сочинившего "Леди Макбет Мценского уезда". - У Лескова вообще Катерина, Екатерина Львовна демонизирована. У Шостаковича же она — очень позитивный и очень теплый образ. И Шостакович сам говорил, что всячески хотел ее оправдать. Он писал самую лучшую музыку для нее, самую лирическую, самую красивую. Он понимал, притом, что она совершает преступление, но хотел, чтоб публика в конце ее оправдала, чтоб мы понимали, почему она совершает эти убийства, во имя чего. И она понесла, конечно же, наказание. И она погибла, лишая жизни Сонетку, лишая счастья Сергея, который, если домысливать сюжет, мог на каторге с Сонеткой прожить пусть короткую, но счастливую жизнь. Нам должно быть жалко Катерину. Так в музыке. Так у Шостаковича. - А партитуры очень непростые же? Если спросить Вас как дирижера, как человека, отвечающего за музыку. Солисты признаются, работать с таким материалом – счастье, но тяжело. - Шостакович вообще – сложный композитор. Его музыкальный язык не сразу поддается, потому что нужно вжиться, нужно вникнуть, нужно понять эти полутона, эти его диссонансы. Ведь он существует в мире диссонанса. Вообще жизнь Шостаковича – это один большой диссонанс. И он мыслил категориями диссонансов. Когда вдруг в пятой картине перед появлением Зиновия Борисовича возникает музыка, по красоте напоминающая одно из самых лучших адажио симфонии Малера в фа диез мажоре, ты думаешь, откуда вдруг такая красота?! Такая музыка откуда? Поэтому и возникают эти контрасты, когда все в диссонансах, когда все в сложных каких-то гармониях. И вдруг возникает чистота звука, чистота мелодии, чистота изложения этой фактуры. Но к этому надо идти. Шостакович не читается очень просто, как читается, может быть, Доницетти, Моцарт или Верди. Но мне кажется, нам Шостакович вообще очень близок, русским слушателям, русскому зрителю. Потому что мы в чем-то ассоциируем его жизнь, его музыкальный язык. Генетически все-таки в нас это есть. - Но эта опера популярна не только у нас. - На мой взгляд, это одна из самых важных опер в XX веке. И в русской музыке XX века, и во всей музыке мировой. - Ее же часто ставят? Вам это заметно, как человеку с мировой практикой? - Часто, но сейчас в основном — "Леди Макбет". - То есть, первую версию? - Первую версию, потому что все понимают, что она была запрещена, ее долго не ставили. - Есть заманчивый бэкграунд.. - Запрещенное всегда вызывает интерес. Но мне ближе вторая редакция, которую, насколько мне известно, Дмитрий Дмитриевич сам предпочитал. - В завещании же сказано, что он категорически против того, чтобы ставили первую. А как театры умудряются обойти этот запрет? - Ну, наверное, есть какие-то там договоренности, не знаю. - При жизни он отказал в постановке первой версии даже Ла Скала. - Я исхожу из того, что Дмитрий Дмитриевич сам предпочитал вторую редакцию. - А разница между двумя редакциями? - Во-первых, в музыке. В ее количестве. И в тексте. Текст во второй редакции смягчен. Появляются какие-то аллегории, появляются цитаты. Шостакович во второй редакции позволяет зрителю домысливать. Он заставляет работать наше воображение. - И соучастниками становиться. - Да. А в первой редакции все было.. - Проще. - Проще, яснее показано. Он, например, использовал там инструменты оркестра, чтобы изобразить какие-то эмоциональные сцены. А потом убрал все лишнее, то, что свойственно молодым композиторам, а он тогда был очень молодой, очень вспыльчивый, очень энергичный. Посмотрите, сравните оперу с его ранней музыкой. Он убрал все лишнее и оставил главное, мне кажется. Главное — это роль человека, роль женщины, Катерины, Сергей и вообще народ. Ведь недаром весь спектакль, все начинается с Катерины, и потом, даже проходя через какие-то жанровые сцены, мы заканчиваем это огромной, очень важной по музыке, очень важной по содержанию картиной с каторгой. И тут уже нет комедии, здесь нет сатиры, здесь нет иронии. Здесь все, все очень серьезно, очень глубоко, очень печально. И вот эта гибель. И ты понимаешь, Шостакович хотел отметить, что таких, как Катерина, задыхающихся вот в этом быту, которые себя чувствуют несвободно, которых мучает мещанство, помещичий быт, что таких — тысячи. Их было тысячи в России. С обозначением этой картины с каторгой понимался масштаб проблемы, масштаб вообще драмы и масштаб катастрофы человеческой. Мы можем ассоциировать каторгу с ГУЛАГом, с лагерями и так далее. Кто-то это вкладывает другое. Но то, что Шостакович во второй редакции позволяет нам это делать, в этом главное отличие. - А если слоган сформулировать, как в кино, по-Вашему, какой главный девиз этой истории? Как можно одной фразой сказать, о чем эта опера? - Человеческая судьба. И многогранность человеческой судьбы и непредсказуемость человеческой судьбы. - Все-таки, зависимость большая человека? - Да, безусловно. И мы говорили, что в работе над спектаклем мы понимали, что если бы не случилась смерть Бориса Тимофеевича, не случилась бы смерть Зиновия Борисовича, там одно происходит за другим. Поэтому вот как судьба складывается у человека. Что становится причиной? Где-то случай, где-то человеческая судьба. - И можно ли совершать зло во имя во имя любви.. - Шостакович считал, что можно. Вот мне нужно постараться в музыке всячески это показать, что Шостакович любил Катерину и хотел ее оправдать, чтобы в конце оперы нам, все-таки, было ее жалко.